спрашивает доцент Нарбут, – нашла пропавшего родственника?
Ленка тихонько качает головой.
– Послушай, – говорит она наконец, – а он всегда тут висел?
– Не помню, – неуверенно говорит Августа, – кто же смотрит на портреты?
Ленка приподнимает пыльную раму. Под ней ярко-розовый квадрат обоев.
– С незапамятных времен… – бормочет она, – надо же…
– Послушай, Юра, – Августа оборачивается к Нарбуту, – кто это, не знаешь?
– Понятия не имею, – холодно говорит Нарбут.
Ленка тянет Августу за рукав.
– Выйдем… – говорит она шепотом.
Они оказываются в полумраке коридора, в стрельчатое окно заглядывает зеленое дерево.
– Ты чего? – спрашивает Августа.
– Врет. Он знает. Он всегда все знает.
– Тогда почему не говорит? Что, личность какого-то настенного Гершензона такая потрясающая тайна? Вот же он, висит на всеобщем обозрении…
– Так ли уж на обозрении… – сомневается Ленка. – Что ж мы его раньше не замечали?
– Опять за свое, да? Он что, по-твоему, сам тут повесился? Снял со стены… я не знаю, Гаусса, и повесился?
– А ты можешь дать гарантии, что это не так?
– Я даю гарантии только нормальным людям, – холодно говорит Августа.
– Это ты своим студентам скажи… Ты вот что… Сколько у тебя при себе денег?
– А тебе какое дело?
– А такое. Давай сюда. Все давай…
– Лена, ты точно сошла с ума, – шипит Августа, покорно выбирая из бумажника радужные купюры.
– Вот… видишь, я свои докладываю. Все какие есть. – Ленка пересчитывает наличность. – Достаточно. Пошли. Говорить буду я. А ты молчи. Молчи и кивай.
Они вновь входят в комнату. У Августы лицо вытянутое, Ленка сохраняет фальшивую жизнерадостность.
– Юрий Игоревич, – говорит она несколько заискивающим голосом, – мы тут с Августой подумали… раз бомба, чего тут сидеть…
– Да она не взорвется! Я уже столько таких бомб пережил…
– Как знать, – загадочно говорит Ленка, – но я бы на вашем месте все же переждала где-нибудь в безопасности. Скажем, на Гоголя – там такое хорошее кафе, на Гоголя. Интеллигентные люди туда ходят.
– Тоже мне, нашли безопасное место, – в глазах Нарбута появляются проблески интереса, – там недавно на одного интеллигентного человека кусок штукатурки упал. Потом, пиво там никуда… житомирское пиво. Житомирцы им оптом, за бесценок свою бурду сбывают.
– А мы не будем пиво. Мы будем коньяк. Верно, Августа?
Августа молча кивает.
– Я угощаю.
– Ты что, наследство получила? – удивляется Нарбут.
– Нет… я получила послание… Так пошли?
– Ну что с вами поделаешь, – говорит доцент Нарбут.
* * *
– С другой стороны, – говорит доцент Нарбут, – если взять например Хайдеггера…
– Не надо, – говорит Ленка.
– Или Шестова. Вот он пишет – «Метафизика есть взвешивание вероятностей». Как вы думаете, дамы, а вдруг, кроме доходящей до нас действительности, существует еще одна, хаотическая и не знающая закона?
– Это вы бросьте, – говорит Ленка. – Материя есть объективная реальность… ик… суче… существующая сама… ик… по себе…
– Это идеализм, Юра, – укоризненно произносит Августа. – Лена, тебе хватит.
– Идеализм? А зачем это вам, скажите на милость, срочно понадобился Гершензон? Только честно?
– Он нам не нужен, – говорит Ленка. – На фиг не нужен. Это мы… ик… ему зачем-то срочно понадобились. Верно, Августа?
Августа молча кивает.
– Убр… надо было убрать могилу Гершензона. Мы и убрали. А их оказалось два.
– Кого?
– Гершензонов. Пошли убирать второго Гершензона и…
– Погодите. У вас что, общество друзей мертвых Гершензонов?
– Да нет же. Один был ошибочный. Но ведет себя так, как будто он и есть правильный Гершензон…
– Она хочет сказать, что против нас ополчилась эта самая объективная реальность, – пояснила Августа.
– Будь на моем месте кто-нибудь другой, – сказал доцент Нарбут, – он бы уже вызвал санитаров. Но поскольку объективная реальность, девочки, отнюдь не всегда материя, я вам, в общем-то, верю. Еще коньяк, Люсенька. Да не переглядывайтесь, теперь плачу´ я. Так вот… Гершензон… не нравится мне, что у них тут темновато… Гершензон эмигрировал из Праги в тридцать девятом. В Страну Советов. И его, заметьте, не посадили. Как вы думаете почему?
– Их человек, – уверенно говорит Августа.
– Я этого тебе не говорил. Но очень-очень толковый математик. Еще Бар Хилел на его работы ссылался… Одно меня только смущает: откуда у него могила? Он же не умирал. Он просто отошел от дел.
Тусклый свет под потолком мигнул. Ленка затрясла головой.
– Что? – переспросила Августа.
– А я что-то сказал?
– Про то, что он… – она с трудом выговаривает, – не умер.
– Да в жизни я такого не говорил. Но лично я на похоронах не был.
– Юра, но ведь это совсем недавно было… Лет десять назад, не больше… Ты же в месткоме тогда был… или в профкоме.
– Да он к тому времени уже четверть века как в институте не появлялся. Хоть и числился. И в институтских сборниках публиковался – «Дополнение к теории множеств», например… Жил затворником, никого к себе не допускал. Мы и пропустили похороны – не знали… Говорят, за гробом шли два каких-то цадика из синагоги, и все. Нет у него родственников. И если вы надеетесь слупить с кого-то бабки за то, что лопухнулись и подчистили его могилку, то ничего вам не обломится.
– А на что… – убитым голосом произносит Ленка, – на что же нам надеяться?
Доцент Нарбут поглядел на нее очень внимательно:
– Мне кажется, я вас понял. Так вот… Есть такой Боря. Он тоже бывший математик. И тоже отошел от дел. Теперь пишет историю синагоги. Рукописи, архивы… Попробуйте к нему. Только он никого к себе не допускает. Он даже из дому не выходит. И говорят… – голос его упал до шепота, – говорят, что он никогда не раздергивает занавеси. Не срывает покровы, одним словом.
– Если он никого к себе не допускает, – резонно замечает Августа, – то что он, извиняюсь, жрет?..
– Если бы он совсем никого к себе не допускал, он бы уже стал чистой сущностью. А он пока еще физическое тело. К нему ходит Генриетта Мулярчик. Знаете такую?
– Кто же ее не знает. Но она странная немножко.
– Он тоже. Он – ее кузен. Так что попробуйте через Мулярчик. Найдите к ней подход. Только учтите – я вам этого не говорил.
– Почему?
– Этого я тоже сказать не могу. Но он общается с миром только через Мулярчик.
– Что он о себе думает? – вдруг возмущается Августа. – Он кто?!
– Никто… тень во мраке… Через Мулярчик, Лена.
– Ик…
– Ей пора на воздух… – виновато говорит Августа.
Доцент Нарбут широким жестом взмахивает Ленкиной курткой. Какое-то время они балансируют – он пытается прицелиться, а Ленка – попасть в рукава. Наконец совместными усилиями им это удается, но куртка почему-то все равно сидит перекошенно.
На улице почему-то уже темно. Темнота невнятная, какая-то мутная, фонари плавают в ней, как рыбьи глаза…
– Августа, – стонет Ленка, – мне плохо…
– Меньше пить надо было, – зловеще говорит Августа.
– Если бы я не пила, пришлось бы тебе. А так я весь коньяк…
– Ты пила не коньяк. Ты пила мою кровь. Неделю жизни ты высосала.
– Я и своей не пожалела… ик…
– В подворотню… не блюй посреди улицы, умоляю… Господи, увидят меня с тобой, что подумают?
– Что ты сестра милосердия… Послушай, только честно… ты любишь своих студентов?
– А?
– Ну, любишь, радуешься, хочешь их видеть?
– Иди
