к черту, – устало говорит Августа.
Подворотня совсем темная, черные железные ворота приглашающе распахнуты, точно пасть Левиафана. Далеко, во мраке, горит одинокая тусклая лампочка.
– Ты давай-давай, – приглашает Августа, – не стесняйся…
– Отвернись… ик!
– Вот наказание…
– Двери лица его… – бормочет Ленка, прислоняясь лбом к сырой стенке, – пламенники пасти его…
– Тебе уже лучше?
– Ага… лучше. Знаешь, кто тут живет, в этом доме?
– Кто?
– Актриса Лохвицкая тут живет.
– А ты, значит, блюешь у нее в подворотне, – задумчиво комментирует Августа. – Это что, подсознательный акт? Или волевой?
– Это вообще никакой не акт, дуреха, – говорит Ленка, отдуваясь. – Это процесс. Непроизвольный. Ясно?
– Ясно… вот только… как ты к ней относишься, к актрисе Лохвицкой? В принципе…
– Замнем, – говорит Ленка, утираясь носовым платком.
– Может, ты и права, – задумчиво говорит Августа. – Может, в твоем безумии есть какая-то система… Порвалось покрывало реальности, говоришь?
– Я этого не говорю…
– Все равно… Значит, это он… Но зачем? Почему? Если бы он только внятно сказал, что ему от нас нужно!
– А он не может, – говорит Ленка, осторожно переводя дух. – Он невербален.
– Чего?
– Невербален! Он, может, и не человек был вовсе! Дух! Элементаль!
– Чего?
– Элементаль, ясно?
– Откуда ты этого нахваталась, – устало говорит Августа.
– Нарбут иногда дает кое-что почитать… то Гегеля… то Хайдеггера… То Дика Фрэнсиса… – Она вглядывается во тьму подворотни. – Смотри-ка… там какой-то человек сидит!
– Где?
– Да вон же… только что – никого, и вон тебе!
– Лена, он не сидит, – вдруг тихо говорит Августа. – И это не человек…
– Мамочки! – завизжала Ленка. – Бежим!
Они ринулись из подворотни прочь, в клубящийся туман, мимо выплывающих из мрака мокрых черных деревьев, мимо сонных фонарей…
На углу Гоголя, у светофора, мигающего рубиновым пламенем, они остановились.
– Чуть под машину не бросилась, – укоризненно говорит Августа, – совсем обезумела… Это все твое пьянство… Удержу не знаешь.
– Ты же сама сказала, – защищается Ленка.
– Что я сказала?
– Августа…
– Ты совсем сошла с ума со своим тетраграмматоном!
– При чем тут тетраграмматон?
– Понятия не имею!
Они молча смотрят друг на друга.
* * *
– Ты куда это меня притащила? – Августа почесывает щиколотку, исколотую сухой травой. – Да еще в такую рань… Это же дикое место. Тут одни маньяки!
– Перестань, – говорит Ленка, – куда надо, туда и притащила. Маньяки водятся в культурных насаждениях. Еще в опере… Они так и кишат в опере. Ты что, кино не смотришь?
– Почему конкретно в опере?
– Не знаю. Может, у них тяга к прекрасному… Музыку любят.
– Музыку? – Августа вдруг настораживается. – А это что?
Откуда-то долетает слаженное многоголосое пение. Посреди пустыря, заросшего бурьяном и пижмой, оно звучит как-то диковато.
– Дети Солнца поют, – поясняет Ленка. – Они черпают энергию вселенной. Попирают почву, босые ноги, ну, знаешь…
– Знаю. Не знаю только, при чем тут я. Лично я жизненную энергию в основном из бутербродов черпаю. Завишу от грубой материи. Унизительно, но факт.
Море начинает мягко серебриться, точно снизу к его поверхности сплываются молчаливые светящиеся рыбы.
– Сейчас они встретят рассвет, омоются в эфире…
– И что?
– И мы совершенно случайно наткнемся на Генриетту Мулярчик.
– Ты все еще надеешься, что она за ручку приведет тебя к этому своему Спинозе?
– Посмотрим, – говорит Ленка, – возможно, если кое-кто именно этого и добивается.
– Ты безумна. А я тебе потакаю. Почему?
– Потому что порвалось покрывало реальности и ты это знаешь. Нечего головой мотать, наверняка знаешь. А наше предназначение – стянуть зияющие прорехи. Погоди, она уже омылась…
Генриетта Мулярчик торжественно выступает навстречу по потрескавшейся асфальтовой дорожке – на ней легкомысленный сарафан в горошек, узловатые ступни втиснуты в лаковые босоножки, шляпка затеняет лицо, одухотворенное после приобщения к мировому эфиру.
Ленку она в упор не видит.
– Генриетта Давыдовна, – удивляется Ленка, – вот так встреча!
– Ах, это вы, Леночка, – очнулась Генриетта. Она прицельным взглядом окидывает элегантную блузку Августы, фыркает и вновь поворачивается к Ленке. – А вы, значит, тоже дышите?
– Систематически, – говорит Ленка. – Практически постоянно.
Августа молча кивает.
– А вы как себя чувствуете? – заботливо спрашивает Ленка.
– В каком смысле? – Генриетта подозрительно смотрит на нее.
– В энергетическом, разумеется. Поступает? Энергия поступает?
– В изобилии. В этой точке пространства хороший обмен с космосом. Особенно для посвященных, для тех, у кого чакры открыты. Потенциал астрального тела повышается просто беспредельно. У меня, кажется, начали новые зубы расти… Вот видите?
Она широко раскрывает рот и тычет подагрическим пальцем в какую-то трудноразличимую точку.
– Вижу, – говорит Ленка, заглядывая ей в рот. На лице у нее написан живейший интерес.
Наконец Генриетта вынимает палец изо рта, потому что он мешает ей говорить.
– Когда мы, затерянные во вселенной души, сливаемся в экстазе там, среди потоков эфира, ощущения просто непередаваемые, – поясняет она.
– А какие позы вы практикуете? – вдруг любопытствует Августа.
– Пардон?
– Лотос? – торопливо подсказывает Ленка. – Позу крокодила?
– А это… – Генриетта презрительно окидывает взглядом Августу. – И кто это спрашивает? Можно подумать, она вообще способна сесть на лотос – пусть и в ее возрасте.
– Она не может, – уверенно говорит Ленка, – пыталась, несколько раз пыталась, но не получилось.
– Ты что…
– Не отпирайся, я сама видела. Ноги не складываются. Члены потеряли гибкость. Это из-за сидячей жизни. Она пишет труд – результат многолетних изысканий, практически со стула не встает… из-за стола…
– Она? – Генриетта демонстративно сомневается в способности Августы что-нибудь написать.
– Лена, ты что…
– Я ей говорю: Августа, хватит, у этого, как его, Эйлера даже глаз от такого напряжения вытек, – а она работает и работает. И каков результат? Практически нулевой… творческое бессилие…
– Ты…
– Все, понимаете ли, уперлось в труды Гершензона. Они ей позарез нужны. А на кафедре их нет. Сгорели… Последствия грандиозного пожара… Вся надежда на вашего Борю. Говорят, у него весь Гершензон…
– Ну, – говорит Генриетта, – не знаю… Он никого не принимает…
– Знаю-знаю. Он отошел от дел. Но может, в виде исключения?
– Он доверяет мне одной. А как я вас рекомендую?
– Самым наилучшим образом… Как достойных людей…
– Нам надо узнать друг друга получше, – говорит Генриетта, – в другой обстановке. Я доверяю своей интуиции. В домашней обстановке, за чашкой чая и свежим тортом «Птичье молоко». И лучше, чтобы гости были разнополыми. Это располагает. Поэтому если бы вы, скажем, пришли с этим милым юношей… Говорят, он порвал с Лохвицкой…
Это она поэта Добролюбова имеет в виду, озаряет Ленку.
– Он, – говорит она, – а как же… всегда.
– Приходите, – многозначительно кивает Генриетта, – поговорим… Если интуиция мне подскажет… я дам рекомендацию…
Ленка прижимает руки к груди.
– Спасибо вам! – выдыхает она. – Спасибо!
Генриетта подзывает ее согнутым указательным пальцем.
– А что за труд пишет вот эта? – Она кивает на Августу, которая отмахивается от крупного жизнерадостного комара.
– «Частотное распределение букв „алеф“ и „зайн“ в первой версии хазарского словаря», – отвечает Ленка.
– А вы, случайно, не знаете, где она брала эту блузку?
* * *
– Я что-то не поняла, – говорит Августа, отцепляя репейник от подола юбки. – Что ей нужно?
– Поэт Добролюбов.
– Зачем?
– Странный вопрос!
– Сколько ей и сколько ему?
– Она омылась в эфире и теперь способна на многое. У нее новые зубы растут!
– Честно? Ты видела?
– Уж не знаю, что я там видела… Но раз ей нужен Добролюбов, мы приведем к ней Добролюбова. Пока не знаю как, но приведем… Жизнь на это положу… А дальше
