— Всё, я смотрю.
Мух было три.
Они с упоением носились над Вовкиной головой, изредка присаживаясь то на потолок, то на оконные занавески.
Мальчик стоял к Перфилову вполоборота, и выражение его лица разобрать было трудно. Но Перфилов заметил, как он до белизны в костяшках сжимает кулаки.
Мухи умирать не собирались.
— Скоро? — шепнул Перфилов, наблюдая насекомьи фигуры высшего пилотажа.
Вовка дёрнул плечом.
Перфилов, конечно, не сомневался, что это выдумки, детские фантазии, мальчик всё-таки живёт не в самой счастливой семье, отца нет, мать пьёт, большую часть времени ребёнок предоставлен самому себе. Но когда Вовка напряжённо вытянулся и зашипел, плюясь слюной: "Сдохните! Сдохните все!", Перфилов неожиданно вздрогнул. Уж больно зловеще прозвучало. Как исполненный боли приказ.
Впрочем, мухи продолжили кружить.
— Нет, — сдался Вовка и обмяк, — не работает.
— Бывает, — филосовски заметил Перфилов.
— Вы не понимаете, дядя Руслан, — сказал мальчик. — Я с жуками был злой, а сейчас не злой.
— Думаешь, в злости всё дело?
— А в чём же ещё?
— Может быть, — сказал Перфилов. — На сколько претендуешь колец?
Вовка, хмурясь, поднял три пальца.
— А влезет?
— Я вместительный.
На кухне зашипел, забренчал крышкой чайник.
Они перебрались к нему. Вовка уселся на табурет, снова отогнал крошки, посмотрел в подставленную чашку.
— Осторожней, — сказал Перфилов.
Он положил в чашку пакетик "липтона" и залил его кипятком.
Вовка сразу же втянул поплывший чайный дух. Посмотрел, как Перфилов наливает воду себе и вскрывает упаковку с пирожными.
— А сахар?
— На свой сахар, — Перфилов переместил сахарницу на стол.
— А вы меня пожалели, да? — спросил вдруг Вовка, насыпав в чашку четыре полных ложки.
— Когда?
Перфилов приготовил себе несладкий кофе.
— Там, у окна.
Перфилов сел напротив, щёлкнул по носу облезшего пластикового микки-мауса на пружинке.
— И что?
— А сейчас злитесь, что пожалели.
— Вовсе нет, — соврал Перфилов, на мгновение опуская глаза к чашке. — О чём тут жалеть? Я задумался совсем о других вещах.
— О каких?
Вовка выбрал самое пышное кольцо и укусил его. Крем испачкал уголок губы.
— Например, о том, что надо бы прибраться в квартире, — сказал Перфилов. — Раз ты говоришь, что грязно.
Мальчик шумно отхлебнул чай.
— А пирожные вкусные.
— Да? — Перфилов двумя пальцами за мягкий бок ухватил кольцо. — Сейчас попро…
Резкий звук дверного звонка из прихожей заставил его измениться в лице. Он переглянулся с Вовкой.
— Кто бы это?
— Открывайте, — сказал мальчик.
— Ага, — сказал Перфилов, но не сдвинулся с места.
— Боитесь что ли? — возмутился Вовка.
— Н-нет.
Перфилов всё-таки поднялся и на ватных ногах побрёл в прихожую. Картины в голове рисовались мерзкие, преглупые, в которых приходиться объясняться, оправдываться и доказывать, что ты не верблюд.
— Кто? — спросил он, щёлкнув замком.
Снаружи не ответили.
Перфилов, помедлив, распахнул дверь в электрический свет лестничной площадки.
— Во-от он, учи-итель! — на весь подъезд заголосила Вовкина мать. — Знаем мы этих учителей!
Она была основательно пьяна.
Перфилов даже удивился: голос из окна был ещё вполне адекватный, а здесь уже всё, аут и атас. Как она успела набраться так быстро? Из-под халата на женщине выбивалась ночнушка. Сквозь растрёпанные, свалившиеся на лоб волосы Перфилова пытался сверлить мутный, уплывающий куда-то внутрь себя взгляд.
— Ты это…
Вовкина мать наставила на Перфилова палец и задумалась. Одуловатое лицо её сделалось зеленовато-серым.
— Вера! — откуда-то снизу поднялся мужской глас. — Верочка! Ты здесь?
— Я н-на… — женщина икнула. — Я наверху!
— Я сейчас…
Пролётом ниже зашаркали, приближаясь, шаги. Перфилову захотелось закрыть дверь. Но ведь станут колотить, не успокоятся.
— Вера, извините, не знаю как ваше отчество… — заторопился он.
— Пална, — выдохнула Вовкина мать.
— Вероника Павловна, чего вы, собственно, хотите?
Женщина упёрлась в него взглядом и рассмеялась.
— Ишь, учите-ель… Знаем мы! Что с сыном… с Вовкой моим?
— Вы же только что…
Женщина пьяно махнула на него рукой, и Перфилов умолк. Где-то внутри тонко, противно спела струна. Дзау-уу!
— Ты мне это… — Вовкина мать качнулась. — Учителя — все извращенцы.
Краска прилила у Перфилова к щёкам.
— Вы совсем?! — голос его истончился, как у виноватого. — Вы сами-то!
Женщина заулыбалась отвратительной, отвратительно-понимающей улыбкой. Всё мы знаем про учителей. Наслышаны.
— Вер, ты в конце концов… обижаешь!
Обиженная личность, подшаркнув, выступила на лестничную площадку и с подозрением уставилась на Перфилова. Невысокого роста мужчина в мятых брюках и пиджаке, надетом на майку, составил с Вовкиной матерью на удивление гармоничную пару. Физиономия его, небритая и украшенная шишкой на лбу, кривилась, выражая обуревающие её негативные чувства.
— Эт кто?
— Никто! — заявила женщина.
— Что ж ты с ним лясы точишь?
— Вовку он к себе затащи-ил, вот. Учи-итель!
Вовкина мать сощурилась. Её собутыльник взглянул на Перфилова по-новому, с глумливым удивлением, утерев рукавом губы.
— О-па, ты попал!
В его светлых глазах зажглись электрические огоньки.
— Вы меня вообще слышите? — спросил Перфилов, наблюдая, как мужчина бычится и тискает костяшки рук. — Я его не тащил!
— Зачем же он тебе? — женщина, придвинувшись, неожиданно ухватила его за свитер. — Ты сатанист? Ты убить его хотел?
Густой винный запах ударил Перфилову в нос.
— Нет!
Откуда-то сбоку вынырнул кулак и вскользь проехал по лбу, больно зацепив бровь.
— С-сука! — хрипло выругался владелец кулака, мелькнув в поле зрения растрёпанными волосами и шишкой. — Это ещё не всё!
— Да отстаньте же!
Перфилов с трудом отодрал крючковатые пальцы. Зубы Вовкиной матери звонко щёлкнули у его горла, и он с ужасом сообразил, что в таком аффектированном состоянии она могла ему и шейную артерию порвать. Господи!
— Ма-ам! Хватит, — произнёс Вовка у него за спиной.
Оглянувшись, Перфилов обнаружил его в метре от себя, насупившегося, с половинкой пирожного, зажатой в пальцах. Глаза женщины наполнились слезами.
— Сынок! — протянула она руки. — Ты жив! Жив мой сыночек! Иди ко мне…
Судя по тому, как лицо её расцвело пурпуром и из морщинисто-плаксивого мгновенно превратилось в ожесточённое, скорбно поджимающее рот, Вовка к ней идти не захотел.
