Уже вечером Иван Викторович добрался до дома Марии Давидовны. Услышав звонок, она подошла к двери и посмотрела в глазок. Затем открыла замок и махнула рукой — проходите.
— Со щитом или на щите? — спросила она Вилентьева.
Когда полчаса назад майор позвонил и попросил разрешения приехать к ней домой, она уже по тону поняла, что ничего не вышло. Но прямо майор ничего не сказал, поэтому она и задала вопрос.
— Его не было дома, но мы нашли доказательства того, что это он убивал. Максим Лобанов и есть Киноцефал.
— Маску нашли?
— Нет. У него в холодильнике стояла трехлитровая банка с глазными яблоками жертв. Шесть штук, по две от трех жертв, — зачем-то уточнил Вилентьев.
— Трехлитровая? — удивилась Мария Давидовна. — Зачем так много?
— Наверное, он думал, что набьет её глазами доверху, — ухмыльнулся майор, — решил, что он неуловим. Но, теперь, когда мы знаем, кто убийца, его поимка всего лишь вопрос времени.
В его голосе появились нотки самодовольства и уверенности в себе. Это он просчитал преступника. Да, он не отрицает, что с помощью психологического портрета, нарисованного доктором Гринберг, но главные умозаключения сделаны им. И он не собирается преуменьшать свои заслуги.
— Ну, и что вы думаете, Мария Давидовна? — спросил майор.
Женщина подняла глаза на собеседника и ответила просьбой:
— Иван Викторович, пожалуйста, когда найдете Максима, не убивайте его при задержании.
Майор вздохнул и сжал губы:
— Не всё от меня зависит. Я, конечно, скажу ребятам, что его надо брать живым, но как сложится ситуация, я не знаю. Всё-таки он опасный убийца и неизвестно, как он поведет себя при задержании.
Он развел руки. И она кивнула.
— Да, конечно, я понимаю. Но вы постарайтесь.
Когда Вилентьев ушел, Мария Давидовна устало и как-то обреченно села на диван. Протянув руку, она вытащила из-под скатерти на столике карточку. Тоскливо посмотрев на фотографию доктора Ахтина, она сказала-спросила:
— Надеюсь, это не ты.
Не получив ответ, она вернула фото на место, откинулась на спинку дивана и закрыла глаза. Сделав глубокий вдох, она представила себе большой воздушный шар на пустом зеленом поле. Она складывает в корзину шара все свои предположения, тревоги, страхи и ужасы. Не задумываясь об их значимости или необходимости. Просто и быстро, пока не захотелось вернуть их себе обратно. Затем, когда корзина заполнена доверху, она отвязывает веревку и воздушный шар, медленно набирая высоту, исчезает в голубой бездне неба.
На этом воздушном шаре улетают всё её проблемы.
Она видит его. Пока со спины, но она наверняка уверена в том, что это он. Человек сидит на скамейке в парке. Поникшие плечи, ссутулившаяся спина. Наверняка, он так сидит давно, ожидая её. А она только сейчас поняла, как долго её ждут.
Она бежит. Что есть сил.
Она выкрикивает имя.
Но — спина неподвижна, словно человек не слышит крик. Словно он вообще ничего не слышит.
Когда устаешь ждать, перестаешь воспринимать окружающие шумы. Окружающая действительность замирает. Она знает это.
Расстояние до скамьи сокращается. Она уже видит седые пряди в коротких волосах. Пестрая рубашка с короткими рукавами.
Неожиданно силы оставляют её. Появляется слабость в ногах. Она уже не бежит, а медленно идет. Она заставляет себя переставлять ноги, словно к ним привязаны тяжелые гири. Протянув руку, как бы пытаясь дотянуться до него, и снова выкрикивая имя, будто звук может что-то изменить.
Безуспешно.
Время — натянутая и готовая порваться струна. Пространство — мягкая вата. Она барахтается в нем, глядя на звенящую от напряжения струну времени.
Она стремится успеть.
Она зовет, шепотом произнося имя.
И — неожиданно он поворачивается.
Словно слышит её тихий голос. Будто знает, что она рядом.
Встретив его взгляд, она забывает. Себя. Свое имя и кто она.
Она забывает, зачем бежала и что хотела.
Она просто видит его глаза, в которых находит ответ. И, тем не менее, все равно спрашивает:
— Почему я боюсь тебя? Люблю и боюсь? Так ведь нельзя — любить человека и бояться Бога, зная, что это одно и то же?! Я не могу спокойно жить. Я каждый день думаю о тебе. Я не хочу верить в то, что ты Бог, потому что тогда в моей жизни умирает любовь. Я не могу любить человека, в божественной сути которого почти уверена. Что мне делать? Скажи, как мне жить?
Мудрые глаза.
Худощавое лицо.
Края рта растягиваются в хищной улыбке.
На грани безумия она вопит раскалывающимся надвое сознанием, глядя в глаза, где зрачки меняют свой цвет и размер.
И — внезапно она ускользает из этой реальности.
Из безумия этого сна.
Тяжело дыша, Мария Давидовна сидела на диване и смотрела на свет торшера. Когда сознание немного прояснилось, она перевела взгляд на часы — полшестого утра. Она почувствовала, как к липкому от пота телу прилип халат. Скинув его, она пошла в ванную, и там, под прохладными струями воды, вдруг поняла, что именно сейчас надо идти в больницу. Она должна именно сейчас пойти на работу.
Да, именно сейчас. Пришло время, когда надо что-то делать. Нельзя просто сидеть и ждать. Надо разорвать вязкую вату будней. Надо идти, потому что он ждет её. Этот сон, как откровение, как призыв о помощи, как протянутая рука падающему в бездну.
Понимая иррациональность своих мыслей, Мария Давидовна, тем не менее, быстро вытерлась полотенцем и, выйдя из ванной, стала одеваться.
— Он ждет меня, а я здесь сижу, как дура, — говорит она, словно убеждая незримого собеседника.
Пусть она пока не знает, зачем это делает, но странное чувство — смесь страха, надвигающейся опасности, ошеломляющего счастья и желания жить — захлестнуло её, заставляя игнорировать голос рассудка, который как-то неуверенно говорил ей, что она поступает глупо. И очень рискованно.
Голос рассудка сказал:
— Куда ты? Сейчас еще ночь. Киноцефал все еще на свободе.
— Ерунда. Он ждет меня, а я здесь сижу, — отмахнулась Мария Давидовна.
Она, подхватив свою сумку, вышла из квартиры.
И быстро пошла на работу по дороге, которая стала уже настолько привычной, что она даже не смотрела под ноги в темноте.
Майор Вилентьев проснулся, услышав телефонный звонок, тихо пробормотал ругательство, посмотрел на часы и протянул руку к аппарату.
— Да.
— Говори уже.
— В такую рань? Куда?
— Иди за ней. Смотри в оба. И помни, что я говорил.
Иван Викторович нажал на кнопку и снова посмотрел на часы — без десяти минут шесть.
