Боги великие, ведь это его обожаемая девочка, маленькая нимфа, лесная зорька! Это
ее он сперва поносил, а потом насиловал, как охваченный похотью скот! Теперь Орседика никогда ему не простит, потому что такое простить невозможно. Обманувший доверие хуже убийцы. Оскверненное тело еще залечит свои раны, но тому, что надломилось в душе, уже не срастись и не распрямиться. И напрасно он стал бы оправдываться, твердить, что виной всему – не глупое хвастовство, низменное тщеславие, а его безмерная любовь, преклонение перед ее красотой, желание разделить с другими гордость от того, как она прекрасна. Что преданность толкнула его на предательство. Все это – пустые, жалкие слова, ничтожные уловки раздавленного самолюбия. Он поднял голову. Орседика была уже в дверях, она даже не оглянулась. Архелай хотел закричать, остановить ее, вернуть, но из груди вырвался только глухой стон, похожий на предсмертный хрип раненого животного. Он скорчился на полу и, не обращая внимания на сбежавшихся перепуганных рабов, впился зубами в руки.
* * *
Осенний день лениво сочился сквозь кроны деревьев, пятная бликами ржавую от хвои землю. Вокруг царило сонное благодушие; лес потягивался, с наслаждением похрустывая сучьями, будто огромный сытый зверь, который старается поудобнее устроиться в своем логове. И в этом дремотном оцепенении тонули все случайные звуки: треск обломившейся ветки, шорох падения орешка, оброненного нерасторопной белкой, или сердитое постукивание дятла, добывающего себе обед.
Архелай отпустил поводья и в задумчивости не смотрел, куда ступает его конь. Казалось, за двадцать лет, прошедших с той злополучной ночи, он успел свыкнуться со своим одиночеством, не оставлявшим его даже посреди шумного города, но теперь, очутившись в лесу, ощутил особенно пронзительно и остро. Он огляделся с болезненным чувством калеки, который, безнадежно жаждая чуда, в сотый раз приподнимает повязку – и вместо здоровой руки видит уродливый обрубок с кровоточащей, еще не зарубцевавшейся раной. Как сильно переменился он сам – и как мало все вокруг!
Нет, годы и невзгоды, хотя было их достаточно, не согнули царского зодчего, превратив из цветущего мужа в одолеваемого недугами старика. Могучий храм его тела пустел и разрушался медленней, чем душа. Но широкие плечи незаметно ссутулились, словно под тяжелой ношей, поредевшие кудри заткала седина, а от носа к губам пролегли две глубокие горькие складки.
Архелай удивленно повел головой. Как же так получилось? Как вышло, что двадцать лет, вместившие столько всего, бесследно поглотило время? Иногда ему казалось, будто он прожил три совсем разные жизни – вернее, их прожили трое разных мужчин, ничуть не похожих один на другого. Первый был страстный охотник, ценитель подлунных благ, одинаково спорый на пиру и ложе. Второй – влюбленный и трепетный, как неоперившийся юнец, который боится поверить своему нежданному счастью. А третий... Все эти годы Архелай старался заглушить грызущую тоску: работал, кутил, воевал и снова изнурял себя работой. Он никогда не уклонялся от того, что посылала ему судьба, с равным терпением нес бремя забот, опасностей и славы. Был участником многих удивительнейших событий и с гордостью мог озирать творения своих рук, сознавая, что и его трудами величает страна, а Пергам из захолустной крепостцы вырастает в столицу одного из богатейших государств греческой Азии.
Орседику он не искал и не пытался вернуть, сразу приняв утрату как данность. Человек мудрый не обольщается самообманом, а честный имеет мужество смотреть в лицо правде. Виноват – на себя и пеняй. В прошлом ничего уже не изменишь и некому сказать: сделай так, чтобы этого не было! Такое не под силу даже бессмертным богам. А разбитая любовь – что треснувшая амфора: вино, если и не вытечет по капельке, лишится вкуса и аромата. Однако память об этой огромной любви, перевернувшей всю его жизнь, была еще жива, как долго не замирает эхо, когда породивший его звук уже растаял в горах. Она заполняла собой пустоту, образовавшуюся у него внутри с потерей Орседики, пустоту, которой не дано было возместить иному чувству. По лучшему в нем как бы прошла трещина. Правда, днем, в гуще дел, Архелаю почти удавалось о ней не думать. Зато в бессонную ночь, когда отступает все внешнее, суетное, он тщетно искал забвения, бродя из покоя в покой, среди мертвых улыбок статуй и равнодушного блеска зеркал. И часто в объятиях случайной подруги, утешительницы и пособницы одиноких, истомленный и пресыщенный продажными ласками, но так и не удовлетворенный, вдруг слышал ее смех, ощущал прикосновение маленькой руки, видел обращенные к нему по-детски доверчивые глаза. Они обжигали его душу, и тогда под изумленным взглядом гетеры Архелай торопливо натягивал гиматий и, оттолкнув ее, уходил, швырнув на еще не остывшую постель горсть монет.
Семьи он тоже не завел, хотя очень многие были бы не прочь породниться с придворным зодчим, и сам царь Аттал, на сорок седьмом году наконец-то связавший себя узами брака, смеясь, говорил, что ему негоже упорствовать, если даже царская твердыня пала, и он лично сосватает Архелаю жену не хуже своей Аполлонии. Но ни мягкая государева настойчивость, ни дружеские уговоры не могли поколебать его упрямства: Архелай обрек себя на одиночество, а свой род на угасание. Впрочем, последнее его, пожалуй, вовсе не занимало, поскольку дети зодчего – созданные им дворцы и храмы, их память куда долговечней забывчивых потомков. А еще есть ученики – юноши, с такой же безумной искринкой в глазах. Наконец, кроме того, единственного поступка, Архелай прожил достойную жизнь, ему не в чем себя упрекнуть. Далеко не всякий может этим похвастать.
И поскольку счастье мужчины – в сознании честно исполненного долга, соответствия своему уделу, он почти убедил себя, что счастлив.
Но сегодня проснулся от странного чувства. Сердце сжалось, горячей сухостью охватило гортань – и вдруг с неодолимой силой повлекло его в лес, на поляну, где у маленького грота плещет по камням ручей. Архелай сразу понял: это рок, ему не уйти. Он не стал будить рабов или тратить время на сборы, сам оседлал коня и еще до рассвета был в пути. Хотя подспудно, пусть и кляня себя за малодушие, надеялся, что Орседика давно покинула эти места, ибо даже через двадцать лет не представлял, как сможет с ней заговорить, просто взглянуть в глаза. А еще ему было больно при мысли, что ее тоже коснулась разрушительная рука времени, и он увидит поблекшую, уже старую женщину, увядшую до срока на своем одиноком ложе – в этом он был уверен – по его вине.
Удар обрушился на него
