Поодаль – должно быть, на поляне, где раньше ставили машины и трейлеры, – слышны пение и смех, одобряющие вопли и крики восторга. Видимо, там спариваются – довольно редкое событие: Коростель все рассчитал и постановил, что для женщины раз в три года – более чем достаточно.
Участники – стандартный квинтет, четыре мужчины и женщина в течке. Ее состояние очевидно по ярко-синему цвету живота и ягодиц: у бабуинов позаимствовали систему пигментации, у осьминога – хромофоры. Как говорил Коростель, стоит задуматься об адаптации, о любой адаптации, и сразу выяснится, что какое-то животное о ней уже подумало.
Поскольку мужчин возбуждают только синие ткани и их феромоны, больше нет никакой несчастной любви, безнадежной страсти, никаких препятствий на пути между желанием и половым актом. Ухаживание начинается, едва мужчины улавливают слабый запах феромонов и замечают бледную голубизну. Тогда они дарят женщине цветы – как пингвины, говорил Коростель, дарят избранницам круглые камешки, а самцы чешуйницы – сперматофор. При этом мужчины разражаются трелями, как певчие птицы. Их пенисы синеют, под цвет женского живота, и все мужчины исполняют что-то вроде танца синих членов: пляшут, поют и ритмично машут пенисами – Коростель одолжил у крабов их манеру подачи сексуальных сигналов. Из груды подаренных цветов женщина выбирает четыре, после чего пыл отвергнутых конкурентов тут же утихает, без обид. Затем, когда синий становится наиболее интенсивным, женщина и ее избранники находят уединенное место и спариваются, пока она не забеременеет и синева не побледнеет. Легко и просто.
Никаких больше «если женщина говорит «нет», это значит «может быть», думает Снежный человек. Ни проституции, ни педофилии, ни препирательств о цене, ни сутенеров, ни секс-рабства. Никаких изнасилований. Эти пятеро совокупляются часами – трое мужчин на страже, поют и подбадривают четвертого, а тот наяривает, и так круг за кругом. Коростель снабдил женщин очень прочными вагинами – дополнительные оболочки и мускулы, – чтобы они выдерживали этот марафон. Не важно, кто отец неизбежного ребенка, поскольку нет больше собственности, которая кем-то наследуется, никакой сыновней верности отцу, ибо войн тоже нет. Секс больше не таинственный ритуал, что вызывает зависть и отвращение, вершится в темноте, множит убийства и самоубийства. Теперь он больше похож на выступление спортсменов или беззаботную возню на лужайке.
Может, Коростель был прав, думает Снежный человек. В прежних условиях сексуальная конкуренция была жестокой и бессмысленной: на каждую счастливую пару находился один унылый наблюдатель, тот, кого отвергли. Любовь возводила свой купол-пузырь: можешь полюбоваться на тех, кто внутри, но сам туда не попадешь.
Одинокий человек в окне, который напивается до состояния готовальни под скорбное танго, – это еще безвредный вариант. Но такие вещи могли переродиться в насилие. Запредельные эмоции чреваты летальными исходами. Не доставайся же ты никому, и так далее. Возможна смерть.
– Как много несчастий, – сказал однажды Коростель за обедом – им было лет по двадцать с хвостом, и Коростель уже работал в Институте Уотсона-Крика[20], – сколько лишнего отчаяния – из-за ряда биологических несоответствий, несовпадений гормонов и феромонов. Человек, которого ты страстно любишь, не может или не хочет любить тебя. С точки зрения чистой биологии мы просто несостоятельны – дефектно моногамны. Будь мы совсем моногамны, как гиббоны, или выбери мы промискуитет без чувства вины, мы бы из-за секса не страдали. Вот идея получше: процесс цикличный и неизбежный, как у других млекопитающих. Ты просто не захочешь того, кто для тебя недоступен.
– Да, что-то в этом есть, – ответил Джимми. Или Джим – он настаивал, чтобы его называли так, только без толку: все по-прежнему звали его Джимми. – Но подумай о том, чего мы лишимся.
– Например?
– Фазы ухаживания. Ты хочешь превратить нас в толпу роботов, управляемых гормонами. – Джимми решил, что лучше использовать Коростелевы термины, потому и сказал «фазы ухаживания». Он имел в виду вызов, азарт, погоню. – Мы лишимся свободы выбора.
– Ухаживание в моем плане есть, – сказал Коростель. – Но оно всегда успешно. К тому же мы и так гормональные роботы, только неисправные.
– Ну хорошо, а искусство? – почти безнадежно спросил Джимми. В конце концов, он учился в Академии Марты Грэм[21], так что иногда в нем просыпалось желание вступиться за искусство.
– А что искусство? – спросил Коростель с этой своей спокойной улыбкой.
– Все эти несовпадения, о которых ты говоришь. Они же вдохновляют – по крайней мере, так считается. Поэзия, например, – скажем, Петрарка, Джон Донн, «Новая жизнь» Данте или…
– Искусство, – сказал Коростель. – Там у вас, я чувствую, до сих пор много чуши городят про искусство. Как там сказал Байрон? Кто будет писать, если можно заняться другим? Что-то в этом духе.
– Я об этом и говорю, – сказал Джимми. Ему не понравилось упоминание Байрона. Какое право имеет Коростель лезть на его и без того жалкую и банальную территорию. Пусть занимается своей наукой и не трогает беднягу Байрона.
– А о чем ты говоришь? – спросил Коростель таким тоном, будто лечил Джимми от заикания.
– О том, что если нет этого другого…
– Ты разве не предпочел бы трахаться? – спросил Коростель. Себя он не подразумевал: тон отстраненный, не слишком заинтересованный, словно проводит опрос о самых мерзких человеческих привычках, вроде ковыряния в носу.
Чем возмутительнее вел себя Коростель, тем больше нервничал Джимми – он чувствовал, что покраснел, а голос его то и дело срывался на визг. Он этого терпеть не мог.
– Когда цивилизация распадается в пыль и прах, – сказал он, – остается только искусство. Изображения, музыка, слова. Художественные конструкции. Они определяют смысл – смысл бытия. Ты не можешь это отрицать.
– Но это не все, что остается от цивилизаций, – возразил Коростель. – В наши дни археологи не меньше интересуются гнилыми костями, старыми кирпичами и окаменевшим дерьмом. А иногда и больше. Они считают, что смысл бытия определяется и этими вещами.
Джимми хотел было спросить: «Почему ты вечно меня опускаешь?» – но испугался возможных ответов, в том числе: «Потому что это так просто». Вместо этого он сказал:
– А что ты имеешь против?
– Против чего? Окаменелого дерьма?
– Искусства.
– Ничего, – лениво ответил Коростель. – Люди могут развлекаться, как им нравится. Если они хотят публично с собой забавляться, дрочить на чужие каракули, пачкотню и пиление на скрипочке – кто я такой, чтобы им мешать. Так или иначе, это служит биологической цели.
