— Аха! Да! — он обрадовано затараторил, словно этого моего подбадривания ему и не хватало для открытия "второго дыхания". — А скажите, дя… Шатун, а это… — он не знал, как это правильно сформулировать. — Это страшно, — убивать? Ну…, ну вот… ТАК убивать…
— Как я?
— Да… — он скорее испуганно выдохнул это, чем произнёс. Ещё бы, — указать вопросом злодею на то, что он злодей! Даже если вежливо интересуешься аспектами его "труда"…
— Я понимаю тебя, можешь не продолжать. Тебя интересует то же, что и всех "возвышенных ботаников", у кого развито не только буйное воображение, но и сильно желание познать "большую тайну" осознания собственного могущества. Но более всего, как думающего человека, тебя беспокоит аспект возможности контроля, самоуправления этим могуществом… Так, парень?
Он засопел, как рассерженный бульдожка, у которого отняли надувного зайца.
Я же тем временем прислушиваюсь к шёпоту мокрой ночи. Всё тихо, хвала небесам. Лишь начинает изредка, еле слышно, похрустывать невесомые кристаллы наледи на редких стеблях чёрной травы и камнях. Здесь, выше, холоднее…
— Нет тайны, пацан. Ни тайны, ни загадки. Все эти вещи — больные плоды ваших "игр разума". Ничего нет сверх того, что уже сидит в человеке. Ибо всё зависит только от того, в чьих руках находится этот фактор. Фактор силы, — я подумал о Тайфуне. — То, что ты несёшь в себе, и есть та мощь, то право на применение силы, данное тебе… ну, не свыше, — так далеко не стоит заноситься в собственной самооценке…
Так, скорее, думают маньяки и дебилы. Наверное, собственными разумными рамками самосознания и правоты. Не личной. По определению. И совести.
То есть — имеешь ли ты право казнить кого-то, не прибегая к сугубо личному. А для восстановления некоей… справедливости, что ли…
…Эти горы вряд ли когда видели подобную картину, — двое шагали по их суровым склонам, омытым вечной печалью и тревогой, начертанными на их сединах памятью сотен и тысяч происшедших в мире бед за последние несколько миллионов лет.
И последняя из них, я думаю, потрясла их не больше, чем свинью потрясает наличие неоплатных долгов у кормильца.
И эти двое вели заумные, прямо-таки высокопарные беседы на фоне тщет и потуг всемирного торжища бессилия, распростёртого ниже их на тысячу метров…
Это поразило горы так, что они решили дать этим двоим шанс договорить спокойно.
Я знал, что последует за этими вопросами. Потому как не он первый, не он последний в разряде "а научи меня этому удару, Вася".
Как говорит мне моя, не совсем ещё пересохшая заводь совести: не всему и не всех можно учить…., Вася…
Печь хлеб, петь песни, чистить зубы по утрам… Это сколько угодно…
Поэтому, как только он набрал воздуху, чтобы выпалить этот самый глупый со времени нашей встречи вопрос, я чётко и конкретно сказал:
— Нет. Этому я тебя учить не стал бы, даже если б ты был моим сыном. Забудь.
— А у Вас есть сын? — Ни с того, ни с сего вякает этот докучливый «ломоносов». Быстро сориентировался…
— Есть, вот только к чему тебе это?
— Ну, когда он вырастет, Вы ж его научите… — показалось ли мне, или его голос натурально дрогнул завистливо и сердито?
— Сын мой, к твоему сведению, вырос, и возрастом уже как ты. И он просто хороший солдат, а не убийца, понял? Таким он и останется! — меня начинала раздражать намеренная «непонятливость» этого сморчка. Он научился и привык добиваться своего, вот так изводя взрослых… Пока те, доведённые до психопатии, не сдавались и не орали: "Да чёрт с тобою, на!"
— А я?
— Что «ты», твою мать?!
— А почему мне нельзя? — казалось, он сейчас разорётся на всю округу. Заводной, чёрт… а мне так некомфортна эта тема… Да и не отвязаться от него ещё оч-чень долго, если…
А поэтому я беру инициативу в плане нападок и расстановки точек в свои руки.
…Я ловлю его пазуху двумя пальцами, притягиваю к себе и сквозь пелену мелкой снежной пороши, одурело сыпанувшей нам на головы, остервенело шиплю в его конопатое личико:
— Ты спокойно спишь по ночам, сосунок?
— Не очень… — перепугано признаётся мне любитель кровавых вестернов.
— Я тебе точно говорю, что после этого ты спать перестанешь вовсе…
— Ну п. почему… — одними уже губами настырно «интересуется» это недоразумение природы.
Я не выдержу этого издевательства! Я ЗАСТОНАЛ, ЗАРЫЧАЛ, чем окончательно рассмешил снежную лихоманку.
Снег сыпанул так, что даже сквозь непроглядные чернила ночи мы явственно увидели, насколько он бел и чист. И в этой режущей глаз белизне мы увидели лица друг друга, освещённые этим, скрытым в душе снега, светом…
Моё — искажённое мукой не тех, не человеческих знаний; и его моську, — пламенеющий жаждой добиться своего взгляд на фоне смертно бледных щёк…
— Да потому, сычонок ты эдакий…, что даже я лишь не так давно начал жить в ладу с собою, как снова пришло это…
— Этот проклятый кусок дерьма… На наши головы… Ты хочешь крови, силы и упоения собственным «я»? Ты, изнеженное животное, привыкшее созерцать верхушку мироздания…
Посмотри при случае в зеркало… и вскрой сам себе перед ним брюхо… И обязательно — без анестезии. А потом, если не сдохнешь сразу, вынь и рассмотри хорошенько всё, что сможешь там увидеть, не выблевав собственные лёгкие… И запомни: ТАК выглядят ВСЕ, кого мне довелось выпотрошить в этой жизни… И ВСЕ они испытывают именно эту боль…
— Хорошенько это запомни! А потом, если всё ещё захочешь… Что же, — тогда приходи. И если тебя не замучает по ночам призрак первого, убитого тобою вот таким образом, — тогда да, я буду учить тебя, как убивать в то время, когда и так…, - жить здесь и некому уже особо… Ты меня понял, молокосос?
— Да… — я не люблю напряжённо прислушиваться к едва бубнящему собеседнику, но сейчас я просто прочёл всё это по губам. Потому как он не смел ответить мне в голос. Готов поклясться, он уже тихо прощался с жизнью…
…Я отпустил его ворот.
…Снег лупил по склонам с настойчивостью одержимого, покрывая всё быстро и увлечённо. Будто в белом покрывале надеялся спрятать грязь Земли и порочность её последних жителей.
Мы стояли так, и не находили, что сказать друг другу. Нелепость ситуации состояла в том, что пять минут назад мы смотрели друг на друга с симпатией родных братьев, а теперь словно устыдились собственных чувств, и не знали, как выйти из этого стихийно возникшего омута отчуждения. Может, зря я так с мышонком?
Наконец я просто и обыденно протянул ему руку:
— Мир?
Он с какой-то торопливой готовностью протянул свою:
