— Ладно. Сам хорош. Тебе случаем не знакомы эти почтенные граждане? — мы говорим шёпотом, но в этой морозной тиши звуки могут разноситься очень далеко. И если бы не снег, говорить можно было б только в самое ухо… Еле — еле шевеля губами…
— Неа… — Жучара проникся остротой момента, а потому даже не дышит.
— Хорошо… Приседай… осторожно, без резких движений…
И мы скрываемся за вершиной куста. Уходить нужно не спеша. Потому как если здесь выставлены…
…"Тональность" своих и «жучьих» шагов я знаю. А потому этот скрип в нашем дуэте явно посторонний. Так обычно скрипит снег, когда кто-то подходит к вам крадучись.
Причём последние четыре-пять шагов крадущийся делает либо совсем крохотные, либо самыми размашистыми…
В этом и состоит главная ошибка тех, кто в подобных «шутках» получает в нос. Кулаком или сапогом… Так… — кулаком или сапогом?!
Потому как в руках у меня, окромя пистолета — пулемёта, ничего и нет. Занюханного камня, и то не удосужился с собою таскать.
Но поскольку я вроде бы и не собирался подымать шуму, верхняя часть затворной рамы тоже… вполне подойдёт.
Я кладу руку на шею Жука, сжимаю её покрепче, чуть нагибаю вперёд… — чтобы дурачок не вздумал случайно обернуться и заорать…
Иначе на этот шум сюда сбегутся не только идущие к нам дозорные… Да, двое…
Его негромкое ошеломлённое "ай…" не в счёт. И он сразу как-то понимающе обмяк. Не пытаясь даже пырхнуться. Мол, — понял, действуй…
Ох, и продуманный же, здравый же пацан мне попался! Хвала немытому Туранчоксу!
Потому, не отвлекаясь теперь на долгие уговоры и объяснения, у меня развязаны…руки!!!
…С этой мыслью я резко переворачиваюсь назад, колобком, через голову… и распрямлёнными до отказа ногами бью в колени первого, стоящего левее от меня. Тот с коротким изумлённым «хаканьем» резко и ускоренно падает плашмя вперёд, как палочка, подбитая с «кручением», даже не успевая ещё почувствовать резкой боли в подбитых коленях. И пока он летит наземь, мордой в наметённый под кустом сугроб, я, привстав из положения "целиком сидя на жопе", в положение "тело на вытянутой руке", другой рукою от души врезаю второму прямо по нижней челюсти. Кроша её к чёрту, словно сантехники молотком — унитаз.
Нет, не кулаком. А зажатым в нём «Форсом», перехваченным за короткий ствол.
Замах и удар вышли настолько славными, что, получив сбоку удар одновременно в скулу и височную долю, бородатый кряжистый мужик отлетает влево метра на четыре, где и валится замертво.
Навзничь на широченную спину, разметав по земле короткие руки-ноги. Яп его Моть!
Сам не ожидал, блин, мужик… Прости.
Я ожидал максимум зацепить тебе самый подбородок, а тут…
Ну, кто знал, что ты ростом слегка подкачал?!
Тут зашевелился первый, пытаясь «отжаться» от земли, и мне стало не до посмертных извинений.
Я перекатываюсь к нему, что уже не очень удобно по влажному снегу… и обрушиваю на его затылок ребро ладони, накрепко сжатой кулак.
Мужик огорчённо крякнул и расслабился.
Я оглядел место побоища. И, увидев то, с чем ребята вышли на нас, мне расхотелось извиняться. Жаль, что вы оба уже лежите, а то б наподдал ещё.
Примотанные на крепком древке прочной бечевой, хорошие длинные ножи для разделки мяса и теста представляли собою довольно опасные пики. Похоже, на них и собирались нанизать нас косматые кроманьонцы.
Если исходить из грязного и вонючего вида, именно они возлежали передо мною в кучах «набитого» нашей борьбой снега.
И когда я, переведя дыхание, переворачиваю оглушённого, весящего не меньше меня и довольно упитанного для такой жизни, мне становится как-то не по себе. Его щёку украшает татуировка, явно нанесённая иглою и толчёным углём, замешанном на крови. Очень крепкий раствор в отсутствие спирта и черники. Чернила, которые почти никогда не выгорают…
Такими «растворами» размалёвывали себя пираты и каторжники.
Такими писали во времена Челлини и Борджиа узники подземных королевских казематов.
Такими их делали буры и зулусы. Как приготавливают их нур-кхеты, когда посвящают в мальчиков в мужчины, украшая татуажем их тела…
Какими варганили их на собраниях «наци» первые эсесовцы…
И мятежных дворян Франции, и первых воинов — зулусов, и почти исчезнувших кхетов…, и фашистов — «первородков», — всех их объединяет одна интересная деталь. Деталь, которую отчего-то так старательно замалчивает история.
Давая "клятву причастности", заговорщики против престола, вступая в ряды тайных сообществ, трапезничали где-нибудь в Гаскони мяском девственницы. Жгли чёрные свечи и чертили хитрые пентаграммы. Предавались буйным оргиям и устраивали кровавую баню в какой-нибудь глухой деревеньке, купаясь в завершение «вечеринке» в крови невинных жертв…
Чернокнижники и полоумные претенденты на мировое господство, их сторонники и сатанисты, отколовшиеся от церкви и преданные анафеме, негроидная раса и даже Гитлер, — все они сделали каннибализм страшным и крайне действенным ритуалом.
Чернокожие воины ели мясо поверженных врагов после боя или предыдущих пленников — перед походом. Своего рода символ единения в бою, принадлежности племени и верность победе до конца.
Повязывающий клику людей друг с другом понадёжней прочих клятв и обещаний. Когда ты ел такое — ты один из них. Это своего рода шантаж. Ибо ни в одном здравом сообществе не примут того, кто ел себе подобных. Тот, кто хотя бы раз ел человечину, повязан особым ритуалом. И его удел — быть всегда среди себе подобных.
…Чтобы окончательно развеять свои сомнения, я рывком снимаю с пояса оглушённого сумку, сварганенную из какой-то замызганной тряпицы. Одним рывком превращаю её в лохмотья. И выворачиваю всё её содержимое наизнанку…
Так и есть…
Вместе со всяким придурошным и ненужным нормальному человеку хламом, на равнодушный ко всему снег выпадает свёрток из крайне истрепанной фольги, сквозь порывы которой видны те же волокна, крупинки которых так хорошо угадываются на срезе.
Сырые, слегка прихваченные морозцем, с кристалликами межтканевого ледка, волокна!!!
Я хорошо различаю их даже при такой "освещенности".
Я вообще прекрасно вижу в густых сумерках, и лишь полная, абсолютная темнота заставляет меня призывать на помощь искусственные средства освещения и зрения. Так что меня не обмануть даже этой полумгле.
Этот гад предпочёл, видимо, сожрать свою долю в сыром виде?
Или из жадности побоялся, что ему не достанется, что его забудут при дележе?
Вот откуда у Ермая это мясо… — интересно, кто чей "поставщик"?
