Однако пора было начинать. Эдмунд Натанович в третий и в последний раз затряс звонким медным колокольчиком, подавая сигнал к атаке на зрителя, и поспешно убежал занимать свое место подле аккордеона на предмет музыкального сопровождения пролога. Занавес рывком поднялся.
На протяжении всего лицедейства Яромир старался, как мог. Одним ухом ловил подсказки от суфлера, другим — реплики сценических партнеров, несколько раз хватался и за кухонный нож, изображая страдания отца семейства, будто бы намеревавшегося убить себя, хотя по плану пьесы этого напротив никак не полагалось. Но раз уж нож оказался ему придан, не годилось, чтобы все действие холодное оружие провисело просто так. Собственно царь как персонаж не был Яромиру приятен. Корыстная мелкая душонка, спрятавшаяся за бабью юбку, ему, видите ли, о пропитании деток заботиться надо! А ни в чем не повинная женщина, то бишь царица, должна за него отдуваться и спускаться в обитель мертвых вместо трусливого муженька. Хорошо, еще герой Геракл мимоходом подвернулся, заборол бога смерти Танатоса, освободил несчастную Алкесту. Так этот Адмет хоть бы ему копейку какую паршивую дал или, к примеру, коня подарил. Как же, пообещал дружбу на веки вечные, и то много не прогадал, герой отправлялся на очередной подвиг, а вернется живой или нет, еще вопрос. В общем, царь Адмет никак Яромиру не нравился.
Как раз мимо инженера, ожидавшего за кулисой финальной картины, пронесся со сцены побежденный демонический купидон Костик, он же бог Танатос, в черной шелковой накидке с намалеванным поверх белым человеческим скелетом. Костик зашипел, замахал на партнера обеими руками, мол, не стой на дороге — твой заключительный выход, и нечего на пустом месте раздумывать.
Пришлось выходить, как говорится, на морально-волевых, от перевозбуждения случилось расстройство в эмоциях, ко всему прочему Яромир страшно опасался — а как не станут хлопать в конце? Но напрасно он расстраивался заранее. Хлопали, дай бог каждому: застрельщиком, посреди первого ряда, плюхал ладошкой о ладошку сам мэр Волгодонский, отчего-то выкрикивая с традиционным рефреном не имеющее отношения к действу загадочное слово «Упряжь, упряжь!». Яромир потом только разобрал, вовсе никакая не упряжь, а «ву руж», на французском языке после совокупления оного с нижегородским, вдобавок с плохим произношением и скороговоркой. Очевидно, в качестве изящного комплимента Ахмет Меркулович имел в виду вовсе не «руж», что означало красный, а скорее прекрасный, тогда следовало ему кричать «шарман», чтобы получился хоть какой смысл. Но Яромиру, несмотря ни на что, было приятно.
Домой инженер явился за полночь, на выяснение отношений с блядовавшей Нюшкой у него не осталось ни сил, ни желания, да и какой в подобном выяснении смысл? С другой стороны поглядеть, что и каким образом ни делается — оно к лучшему. Следующий день, вплоть до рабочих часов, Яромир намеревался потратить в усердии на раздумья и добросовестное осмысление всего услышанного за последние двое суток, и если получится, то и придать собственное значение произошедшим с ним событиям.
Поутру, получив свой завтрак и в придачу бездну заискивающих тщетно-нежных взглядов от негодницы Нюшки, снова нацепившей на свою безнравственную особу перья марабу, поверх велюрового капота тошнотворного цвета насыщенно разведенной марганцовки. Ну и черт бы с ней! Покончив с киселем, Яромир повелел себя не беспокоить, давая ясно понять, что все еще дуется, и дуться намерен долго, с тем и ушел в свою комнату. Лег на кровать поверх кружевного покрывала, телевизор, однако, включать не стал. При одном только мысленном упоминании любых военных действий у него начиналась теперь великая чесотка. Стало быть, голубой экран на неопределенный срок отпадал. Но к раздумьям требовался непременно фон, просто глядеть в потолок на неуместно-дворцовую люстру инженера удручало. Пришлось встать с кровати и подойти на разведку к окошку, но и там ничего путного узреть не довелось — хряк Мавритан чесался о развесистую грушу, надрывно хрюкал и харкал, чем наводил на размышления, обратные благочестивым. Осатаневший от непонимания окружающего его мира, инженер, ругаясь, выскочил на двор, едва Лисичка-Нюшка успела накинуть ему на плечи дождевик, но как был он в домашних войлочных тапочках, так и остался. Впрочем, пока, в первом порыве раздражения, это не ощущалось неудобством.
У боковой межи, где каменный забор переходил в жиденькое ограждение едва по пояс, на своем участке копался с ржавыми кусками проволоки почтмейстер Митя. Для установления равновесия чувств Яромир подошел к соседу насколько мог ближе и завел необязательный разговор через разделявшую их преграду.
— Хороши вы были вчера в клубе, — похвалил его словно невзначай Митя. — Эмоционально играли, симпатично.
— Куда там, играл! Переигрывал! — честно признался ему Яромир. — Один нож чего стоил. Какого лешего вообще его привесили? Руки, знаете ли, так и горели, чуть что, уж и хвать! А дальше с сим импровизированным кинжалом надо же было что-то делать? Вы меня понимаете? Наверное, и самому доводилось представлять в клубе у Эдмунда Натановича?
— Боже сохрани! — открестился, как от чумы, Ермолаев-Белецкий, из испуга подобного предположения чуть не выронил проволоку. — Но я вас понимаю.
— А что это вы такое ладите? — поинтересовался Яромир, как бы мимоходом.
— Да вот, хочу натянуть до этого столба, — Митя указал жестом на качавшийся рядом криво вкопанный шест, явно кусок от старой бамбуковой удочки. Называть жалкий обломок столбом было с его стороны явным преувеличением, — чтобы сушить крапивные листы.
— Чтобы сушить что? — на всякий случай переспросил Яромир, полагая, будто ослышался.
— Крапивные листы, — миролюбиво, но и настойчиво повторил Ермолаев-Белецкий, указал изящным пухлым пальцем себе под ноги. Там в действительности покоилась небольшая горка жухлых и грязных растений, весьма возможно, что и крапива. — Для похудания и от радикулита припарки. Рекомендую, весьма целебная вещь. — Ермолаев-Белецкий вздохнул.
— Митя, скажите, отчего вы не женитесь? — вдруг выпалил вопиющую бестактность Яромир и тут же прикусил язык. Его ли это дело? И не такой уж близкий ему Митя друг, дабы задавать подобные вопросы. Но вот же, сорвалось.
Ермолаев-Белецкий не обратил на этическую правомочность никакого внимания, а напротив, печально вздохнул во второй раз.
— Так ведь не на ком. — Митя с сокрушением развел руками, отчего окончательно уронил проволоку, тут же свернувшуюся в нераспутываемый стальной клубок. — Да и честно признаться, толком свататься я не умею. А не толком — все безтолку, — пошутил он невесело. И тут же в свою очередь не без любопытства поинтересовался у Яромира: — А вы почему вдруг в одних тапочках на босу ногу?
