В смятении чувств отправился он нынешним вечером на кирпичный завод. Дорога, через огороды и приземистые теплицы, заняла у Яромира более времени, чем то было потребно обычно. Поэтому последний отрезок ему пришлось пробежать, пыхтя и отдуваясь в спешке, дабы не опоздать на служебное место.
Хануман по обыкновению ждал его в подсобке, разлегшись беспринципно на пышной перине. Царь Обезьян чесал правый бок и недовольно хмурил выступающие козырьком мохнатые снежные брови. Потом скоро щелкнул пальцами и вытянул один, указательный, в сторону Яромира, демонстрируя нечто на его кончике.
— Симекс лектулариус, — с укором произнес Хануман и, видя, что Яромир решительно не понимает его претензию, повторил уже на доступном языке: — Клоп постельный.
— Мог бы и поздороваться для начала, — проворчал инженер, досадуя, что бытовое происшествие сбивает его с настроя на возвышенную решимость. Впрочем, замечание его являло собой единственно лишь сотрясение окружающей воздушной среды подсобки, ибо затейник Хануман не здоровался из принципа никогда. — Подумаешь, клоп. Завтра канистру керосину принесу, протравлю тут все кругом, а перину, к чертовой бабушке, сожгу на дворе.
— Обидно слышать речи эти, коль нега — главное на свете. — Хануман любовно погладил край зараженной насекомыми пуховой подстилки, как бы тем самым напрочь отвергая даже мысль о ее возможном кощунственном сожжении. — Достать на всякий случай дуста — что на змею пустить мангуста. Куда разумнее тебе явить заботу о клопе.
— Ладно, только от дуста вони выйдет, не оберешься. Как бы самим не потравиться? — озабоченно прокомментировал ситуацию Яромир, жечь перину ему тоже казалось крайним и жестоким средством. — Все равно, надо будет снести ее на двор, пускай там благоухает.
На том и порешили, а Яромир приступил к первому обходу. Заленившийся Хануман от компании отмахнулся, объявив, что лучше поколдует над кофейником. Теперь в чашках будут плавать белые волосяные ошметки, но Яромир не стал отваживать приятеля от хозяйственных забот. Пускай сидит себе в тепле. Тем более, нынче имелась у Яромира одна задумка, претворение коей в жизнь он собирался осуществить, во всяком случае, без Ханумана. Безумная и опасная затея, тем не менее инженеру казалась она необходимой, ради дальнейшего определения в намерениях. Он заступил в караул с «лукавой грамотой» через плечо, чего давно уже не делал, и была у нынешнего заводского сторожа на то особенная причина. Яромир твердо решил теперь же, не откладывая вдаль, прогуляться в Панов лабиринт. Без страховки и без стороннего наблюдения. Он хотел постичь нечто важное в одиночестве и после поступить соответственно приобретенным переживаниям.
Обойдя здание кругом, сегодня наскоро и не слишком внимательно, инженер пошел на второй заход, уверенно приближаясь вплотную к репейниковому огороду. Ночь стояла полнокровно лунная, фонарь, громоздкий, электрический, на аккумуляторной батарее, вышел бы явной помехой в движении, ну и пускай его! Замешкался на мгновение возле проступившей заманчивой просеки, но усилием воли пресек лишние теперь колебания, вступил на скользкую, неведомую тропинку. И немедленно, через несколько десятков шагов, заблудился.
Инженер пошел далее наобум, куда глаза глядят, точнее станет сказать, куда позволяла узенькая, тесная от нависавших недружелюбных растений дорожка, страха он никакого не испытывал, спасительный барабан был при нем, да и тигром пока не пахло, не сверкало и не шуршало, вообще в лабиринте не ощущалось никакого живого присутствия.
Яромир успел впасть даже в немалое раздражение — неужели его поход окажется вовсе бесплодным в пытливом поисковом любопытстве, — как вдруг до слуха его донеслась тонко вьющаяся нежная мелодия, шедшая из зарослей по правую руку. Ну, наконец-то! Теперь необходимо было сыскать первый подходящий поворот в нужную сторону, и там уже — разведчики, вперед! Поворот, согласно будто бы чужому насмешливому умыслу, тут же и обозначился. Яромир пошел на звук, ожидая чего и кого угодно, ладонь его машинально легла на шероховатый бок охранительного инструмента.
Немного погодя заросли внезапно расступились, будто бы насаждениям их специально положили конец, и перед инженером открылась просторная поляна, залитая лунным, прозрачно-ровным светом. Густая трава по колено, осока не осока, но некий шелковистый болотный сорт, она мягко стелилась под ноги, словно разворачивалась приветственным ковром. Инженеру приятно было ступать по сочной, живой растительной плоти, он не сразу обратил внимание на происходившее в центре просветленной поляны.
Посреди глянцевой от потока лунных лучей опушки утвердился кряжистый пень изрядных размеров в обхвате, лаковые грани его переливались, будто нарисованные масляной краской. На пне сидел человек и держал возле лица дудку или свирель, а может, какой иной духовой музыкальный предмет. То есть, это сначала Яромиру показалось, будто бы сидел именно человек, но, подойдя несколько поближе к кособоко-корявому пню и расположившемуся на нем исполнителю, инженер понял, что ошибся. Да еще как! Совершенно голое существо, поросшее местами грубой шерстью, в спутанных донельзя волосах проглядывали закрученные ребристые рожки, не хватало только копыт. Яромир опустил взгляд долу, чтобы тут же увидеть и копыта. Козлиные, раздвоенные, такими раз лягнуть — и поздно будет звать маму. Существо, печально обратив к луне неоново-синие глазища, тянуло заунывную, усыпляющую тревоги и беспокойства песнь, совершенно не обращая внимания на происходящее вблизи. Яромир потихоньку, боясь вспугнуть, попытался обойти козлоногого печальника кругом, но не удалось, с обратной стороны пня обнаружилась порядочных размеров лужа, целый небольшой пруд, может, и неглубокий, но, уж во всяком случае, для прогулок некомфортабельный. Тогда Яромир, сжав изо всех сил обеими руками барабан, подобрался к загадочному сидельцу поближе, встал чуть ли не вплотную сбоку, ожидая, что тот прервет свою песнь и обратит внимание на незваного гостя. Ничего подобного не произошло.
Мелодия все звучала и звучала, без перерывов и тонального упадка, спустя минут пять инженеру стало уж и не по себе. Свирельные переливы, поначалу казавшиеся нежно-тоскующими и безобидно-милыми, вдруг будто оцарапали ему душу, внесли тревожный разлад, и Яромир почувствовал, как внутри его груди нарастает безотчетный, ничем не мотивированный страх, еще более усугублявшийся с каждым проходящим мгновением от сошествия с неба ядовитого лунного света, теперь и зловещего. Инженеру хотелось бежать, сломя голову и без оглядки, сквозь репейниковые кусты и чащи, пусть бы и тигр, только прочь с окаянной поляны и подальше от козлоногого музыканта. Он едва не осуществил свое намерение, но оступился в траве, коварно оплетшей обе его ступни, опрокинулся в падении на спину, пребольно стукнулся затылком и немедленно пришел в себя, чертыхаясь уже и вслух. Подумаешь, испугался голого с копытами и дудкой, великое дело! А барабан на что? Однако стучать Яромир погодил. Поднялся с земли, отряхнулся. Окаянная трава промочила джинсы насквозь, что еще добавило инженеру раздраженных порывов, но хорошо было и то, что страх его, постыдный и неуместный, сам собой куда-то улетучился.
