он сразу все понял бы. И догадался: в далеком будущем Амалек жив и по-прежнему стремится уничтожить страну Авраама - Исаака, Иакова, чтобы не точилась молоком и медом, а прозябала в нищете и лишениях.
- В отсутствии логики, вас не упрекнешь, дядя.
- Заметь умом, не семь извилин, по одной на каждый день недели, как у этих... Ты же их засек глазом. Морды - во, руки - загребущие и с кулаками в придачу.
- Чего же вы не поделили?
- Объясняю ведь. Их будущее. Не понравилось им, видите ли, их ближайшее будущее. Нацелились расслабиться после визита на кладбище и махнуть в Эйлат. Причем, их не настораживает, что на шоссе N 90 зарегистрировано резкое учащение аварий со смертельным исходом. Вот я им и говорю: это будет ваша последняя ездка. Они мне пальцем крутить у виска. Что делать? Отвел их на участок нашего кладбища, где безымянные до срока могилы. И указываю: тут, мол, и тут лежать будете. И требую, по уговору, гонорар. А они? Фамилии им покажи, будто это паспорт, а не сырая земля. Взбунтовались и... Ну, ты же видел развязку: я от них бегом, они за мной, и по мордасям.
- Обязательно деньги просить за показ собственной могилы?
- А как мне жить в вашем настоящем без денег?
- Свои не водятся?
- Наши у вас не действительны. Того и гляди, за фальшивомонетчика примут.
- Мир не без добрых людей.
- Это ты о себе?
- В данный момент, о себе.
- Тоже интерес завелся насчет кладбища?
- Мои позывные не на вашем арифмометре, дядя.
- Твои - да! Но у тебя разве нет друзей? Каждый интересуется сроками своей жизни. Знаешь заранее, все успеешь. И, главное, завещание вовремя составишь, чтобы наследники не страдали-мучились, и не судились между собой, портя родственные отношения.
- Разумный подход, но что-то холодок от твоих предложений пробегает по телу.
- Выпей чаю из термоса. И заметь умом, бизнес есть бизнес, и ничего кроме бизнеса. Притом, много не прошу за услуги. Мелочишку на обогрев души и прокорм житейских желаний, чтобы милостыню не просить в вашем мире.
- Обогрев души мы вам устроим, и без мелочишки. И не после смерти, а прямо сейчас, через пять минут.
- Подруливаем?
Педаль газа. Переключение на вторую скорость, сцепление и - впритык к тротуару.
- Стоп, машина! Приехали!
Гранд-мастер, судя по всему, порывался и в кафе поговорить о смерти, но кругом кипела жизнь. И выражала себя в непредсказуемом извержении поэтического слова.
- Что тут творится? - спросил Лани у бармена.
- Случка Пегаса.
- А проще?
- Поэтический базар.
- Стихи всухомятку?
- Под выпивку.
- Налей и нам.
Лани с попутчиком примостились у стойки на высоких табуретках с кожаной подушкой. Приняли по рюмке. Выпили. Заказали по новой. И не заметив, полновесно включились в своеобразный концерт иерусалимских литераторов.
- А сейчас мое эссе, - донеслось с импровизированной эстрады, где обычно мельтешил дежурный бард с гитарой. - Я бы назвал его "Россия в творчестве русскоязычных поэтов Израиля". Готовы слушать?
- Читай!
- Итак... Отрываю листок календаря. И с какой-то щемящей грустью вспоминаю: ровно сорок лет назад, в такой же пасмурный день 1978 года, я был в Москве, сидел в ресторане Дома журналистов, напротив Голландского посольства, и смотрел за тем, как за окном движется моя очередь. Еще минута, еще две, я встану из-за стола, выпью на посошок последнюю рюмку водки, пересеку улицу и войду в те двери, за которыми начинается моя эмиграция. Для евреев это - репатриация, возвращение на историческую родину.
Но как ни называй, все равно невозможно уехать туда, за горизонт, не взяв с собой свое российское небо, под которым я появился на свет в Оренбурге, тогда Чкалове, свои извилистые улочки Старой Риги, где прошло мое детство, свое таежное приволье журналистской юности, сибирские реки Лену, Киренгу, Ангару.
Невозможно уехать на третью Родину, не взяв с собой Первую и Вторую. А как же быть с четвертой? Четвертая - это русский язык и мое творчество. Независимо от того, легко или трудно дается жизнь, русский язык и творчество всегда со мной. Так же, как те мои, скрытые от постороннего взгляда рукописи, которые я тайно вывез через границу. Рукописи, в которых до сей поры сохранился воздух России, сибирская стойкость и осознание исторической цикличности происходящего в мире.
Россия зачата с тоски
по дням, что не было в помине.
История не знает линий,
но знает петли и витки.
Петля к петле, виток к витку.
И вот уже готовы вожжи.
На облучок влезает возчик,
и тройка в звончатом скаку.
Все жарче ветер конских тел.
И кнут все жарче, жарче - жалом.
И тройка прибавляет жару,
чтоб возчик кости обогрел.
Петля к петле, виток к витку.
Но солнцу в сердце не вместиться.
И тройка, высветясь Жар-птицей,
сжигает вожжи на скаку.
И возчик кувырком в сугроб.
А тройка дальше, выше - в небыль.
И северным сияньем небо
озарено до звездных троп.
Россия зачата с тоски.
Зачать иначе не сумели.
И ни к чему здесь параллели,
когда история - витки.
Вообще-то, как это показывает фантастическая реальность жизни, я и мои друзья в Израиле, Франции, Германии, Бельгии, Канаде, Соединенных Штатах Америки оказались не в изгнании от русской литературы, а в послании. Непечатные прежде стихи, рассказы и более объемные произведения, увезенные за рубеж, также как и написанные сегодня, превратились в книги и теперь возвращаются в Россию, являя собой становление и развитие такого явления, как международная русская литература...
Это понятие, придуманное мной и звучащее в моих передачах по радио "Голос Израиля" с конца семидесятых годов минувшего века, мало-помалу завоевывало сознание людей, независимо от того, в какой стране они проживают - в России, Израиле, Франции, Германии, Англии, Бельгии, Соединенных Штатах Америки, Канаде или в бывших советских республиках. Произошло то, о чем я писал еще в начале восьмидесятых годов в книге стихов и прозы "Круговерть комаров над стоячим болотом", совершенно свободной от цензуры. Тогда и помыслить было нельзя, что наша диссидентского толка литература, прежде создаваемая в России, а потом под рефрен "Мы не в изгнании, мы в послании" в Иерусалиме, Париже, Нью-Йорке, спустя
