до революции, позже националист, эмигрант, еще позже – просоветски настроенный эмигрант. «Солнечная машина» имеет тот же аромат, что книга Жулавского
{19}. Это серьезная фантастика. В центре книги – изобретение простого, примитивного устройства, превращающего траву в полноценную пищу. Иными словами – ликвидация необходимости труда и, как следствие, крах прежней культуры, как системы, основанной на необходимости труда. Распад культуры прослежен весьма добросовестно и серьезно, не без драматических эффектов. Финал – апофеоз нового, добровольного труда (тогда еще не знали о свободном ваянии) и зачатки новой культуры. Объем – около 500 страниц. Если Вас заинтересует, я могу прислать книгу, хотя она у меня в потрепанном виде (не переиздавалась почти полвека).
У чехов вспомнил книгу Иржи Марека {20} «Блаженный век», антиутопия; но не знаю, на каком счету этот Марек. Вспомнил также, что в нашей печати промелькнуло сообщение о новом романе Саке Комацу {21} (первая часть трилогии), который стал в Японии бестселлером. Названия не помню (хорошенький из меня советчик!).
Из англичан: Стэплдон; Хаксли; Голдинг (Повелитель мух); Колин Уилсон (Паразиты мозга); Герберт (Дюны); Боллард; Олдисс; Эдмунд Купер {22}; Уиндэм {23} (Хризалиды); Кларк {24} начал какую-то трилогию о пришельцах.
Из американцев: Бестер (Тигр, тигр!); Гаррисон {25} (Посторонись, посторонись!); Шекли (Размерность чудес); Хайнлайн (Дверь в лето и Луна – жестокая хозяйка); Силверберг {26} (Станция Хоуксбилл и Вверх по лестнице).
Вы упомянули Толкайена. Эту трилогию я знаю. Скучно. Интересно, наверное, лишь в том плане, в котором Ваша (неполученная мной) статья.
О Стругацких. Как говорил мне некогда Аркадий, «Трудно быть богом» задумывалась как своего рода полемика с «Эдемом». Различие (и, вероятно, к худшему), по-моему, состоит в том, что для Стругацких проблема «вмешательства-невмешательства» – не историческая, а сугубо нравственная проблема. Это неразрывно связано с тем, что они не воспринимают культуру, как систему, а лишь в ее моральном аспекте, вырванном из контекста. Это позволяет (и обуславливает) такие хаотические «культурные» организмы, какие мы видим не только в «Трудно быть богом», но чуть ли не во всех вещах Стругацких. «Зона» в «Пикнике» – из той же оперы. Культурный фон, стоящий за Малышом, тоже нарочито размазан. Внеисторический отбор наиболее ярких нравственных уродств из разных культур – не ошибка или неграмотность, а принципиальная линия (вспомните «Второе нашествие», «Лебедей» или «Хищные вещи века»). Разрушив культуру как систему, они получают свободу нравственных оценок: технология всегда – лишь орудие этики, она хороша, если служит очеловечиванию человека, и плоха, если наоборот; человек же (и его этические нормы) неизменен и от технологии не зависит. Вы когда-то недоумевали, – почему у них так легко сопрягаются вещи прямо противоположных планов: очень оптимистические и очень пессимистические. Может быть, это как раз реализация концепции «хорошей и плохой технологии»? Показательно, что в «светлых» вещах (например, «Возвращение») радостным фоном служит технология (роботы и проч.) на побегушках у хороших людей. Характерно и то, что они все время ищут «рецепты спасения» и всякий раз на полном серьезе предлагают новый такой рецепт («Лебеди», «Обитаемый остров», «Пикник»). В основе всех рецептов – воздействие на человека как такового, некое инструментальное воздействие на социальный строй и социальную личность. Возникает двойственность: на пути к идеальному состоянию (технология как служанка этики) неизбежным оказывается этап, на котором технология выступает как орудие перестройки социальной этики, становится выше человека. Стругацкие «преодолевают» эту двойственность, вводя «поверх» столь могущественной технологии еще более «могущественных» существ (Малыш, Пришельцы в Пикнике, Максим в Острове и т. д.), – люди все-таки выше (а уж хороши они или плохи, – это решает дело). Сопряжение двух линий их творчества было бы, на мой взгляд, возможно, если бы они исходили из понимания человека (технологии, строя и т. п.), как погруженного в культуру, в исторически сложившуюся и исторически ограниченную систему связей.
О Тарковском, Соларис и «страдании». Я имел в виду страдание как интеллектуальную категорию, страдание разума, стоящего перед необходимостью «перепрыгнуть» через себя и привычные понятия. И имел в виду, что Тарковский уловил сам мотив трагической ситуации, привкус страдания, и перевел его в знакомый, по великой русской литературе, план, ему близкий. Есть, наверно, в Соларис и еще один мотив – границ познания. Разум, воспитанный (со времен просветителей) в убеждении своей суверенности и беспредельности, сталкивается с ситуацией, которая навсегда будет «ему не по плечу», сталкивается с границами своих возможностей, воочию видит и ощущает «рамки» своей культуры, к которым приговорен пожизненно. Вероятно, эти рамки можно сломать (вместе с культурой), – но тогда это будет уже иной разум. Ситуация почти та же, что с бессмертием в Вашем рассказе. А еще ближе – к прогнозу Голема. Любопытно, что у Вас («Эдем», «Соларис») Иное используется как средство «увидеть» нашу культуру. Вроде стенок сосуда, благодаря которым можно ткнуть в невидимое и сказать: вот это – воздух. Невидимое обозначается его границей. Это своеобразное «отстранение», развернутое на целый роман.
Что же до самого фильма, то тем лучше, что он сделал Вам паблисити, – это повысит авторитетность Вашего голоса для массовой публики. Хотя перевоспитать ее, Вы правы, невозможно. Иногда мне думается, что подлинная революция, которой мы не замечаем, занятые НТР, кибернетикой и прочим, состоит в выходе на авансцену истории среднего сословия, которое все более властно диктует свои требования в отношении культуры, быта, потом технологии и науки, потом – исторических целей и т. д. Его влияние на историю рано или поздно закончится построением нивелированной культуры, без флуктуаций. Падение интереса к космическим полетам в Америке произошло и без бетризации; элементарные частицы оказываются слишком сложны и дороги, – вообще, при гарантированном мире и спокойствии добрую половину нынешней науки ликвидировали бы весьма быстро. А заодно – и литературы. А также слишком сложных правил правописания, грамматики и т. п. Все это не плохо и не хорошо. Просто закономерно.
Рецензию дурака Бадриса я читал. Но он же просто дурак.
Вы затронули проблему детектива, в котором усмотрели такую же двойную хронологию, о которой я писал в связи с «Возвращением». Меня эта Ваша мысль натолкнула на следующие предположения, которыми я хотел бы с Вами поделиться. Нельзя ли допустить, что макроструктура времени в детективе (при обязательной двойственности) реализуется различно, в нескольких основных типах? В одном случае речь может идти как бы о двух временных осях, идущих из общей начальной точки в противоположные стороны: линия расследования – в «будущее», линия «преступления» – в
