Я поворачиваю налево, корпус Эрудитов маячит надо мной, темный и незнакомый. Как я найду здесь Калеба?
Эрудиты ведут записи. Это в их характере. Они должны вести записи и о своих инициированных. У кого-то должен быть к ним доступ, я только должна найти их. Я разглядываю здания. Если размышлять логически, центральное здание должно быть самым важным. Думаю, мне может повезти, если я начну с него.
Члены фракции толпятся повсюду. Правила Эрудитов гласят, что каждый член фракции должен носить хотя бы один предмет одежды синего цвета, так как синий цвет успокаивает, а «спокойный ум — это ясный ум». Этот цвет также является отличительным признаком их фракции. Но сейчас он кажется мне слишком ярким. Я привыкла к тусклому освещению и темной одежде
Я готовлюсь сновать в толпе, уклоняясь от локтей, бормоча «простите», как я обычно и делаю, но в этом нет необходимости. Став Бесстрашной, я стала заметной. Толпа расступается передо мной, я приковываю взгляды. Я стягиваю резинку и встряхиваю волосами, прежде чем толкнуть передние двери.
Я стою прямо у входа, запрокинув голову. Зал передо мной огромный, тихий и пахнущий пыльными страницами. Деревянный пол скрипит под ногами. По обе стороны от меня тянутся книжные шкафы, но они, похоже, только для украшения зала, так как в центре расположены компьютерные столы, никто не читает, все напряженно смотрят в мониторы.
Я должна была догадаться, что главным зданием Эрудитов будет библиотека. Портрет на противоположной стене привлекает мое внимание. Он в два раза длиннее меня и в четыре раза шире; на нем изображена привлекательная женщина с водянистыми серыми глазами и в очках — Джанин. Гнев подступает к горлу при виде нее. Ведь она лидер Эрудитов, та, которая напечатала статьи о моем отце. Она не понравилась мне еще тогда, когда отец говорил о ней за обедом, но сейчас я ее просто ненавижу.
Под портретом находится большая доска, надпись на которой гласит: «Знания ведут к процветанию».
Процветание. Для меня это слово имеет негативный оттенок. Отреченные используют его для описания потворства своим желаниям.
Как Калеб мог стать одним из этих людей? Все их поступки, желания — это все неправильно. Но он, наверное, думает то же самое о Бесстрашных.
Я подхожу к столу, как раз под портретом Джанин. Молодой человек, который сидит за ним даже не поднимает глаз, когда спрашивает:
— Чем я могу вам помочь?
— Я кое-кого ищу, — отвечаю я. — Его зовут Калеб. Вы не знаете, где можно его найти?
— Мне не разрешается выдавать личную информацию, — вежливо отвечает он, нажимая на экран перед ним.
— Он мой брат.
— Мне не разреша…
Я хлопаю ладонью по столу перед ним, и он, выходя из оцепенения, смотрит на меня поверх очков. Головы поворачиваются в мою сторону.
— Я сказала. — Мой голос тверд. — Я ищу кое-кого. Он инициированный. Не могли бы вы хотя бы сказать мне, где я могу его найти?
— Беатрис? — раздается голос позади меня.
Я поворачиваюсь, и вот он сам, Калеб, с книгой в руках. Волосы отросли, и он заправляет их за уши, одет он в синюю футболку, на носу у него прямоугольные очки. Хотя он выглядит иначе, и мне уже не позволено его любить, я бегу к нему так быстро, как могу, и забрасываю руки ему на плечи.
— Ты сделала тату, — говорит он приглушенным голосом.
— Ты носишь очки, — парирую я. Я отступаю назад и суживаю глаза. — Твое зрение совершенно, Калеб, что ты делаешь?
— Хм… — Он смотрит на столы вокруг нас. — Пойдем. Давай уйдем отсюда.
Мы выходим из здания и переходим улицу. Я вынуждена бежать, чтобы не отстать от него. Через дорогу от главного здания Эрудитов, располагается то, что было когда-то парком. Теперь мы просто называем его «Миллениум». Это участок голой земли с несколькими ржавыми скульптурами из металла — одна абстрактная, изображающая плоского мамонта, другая имеет форму фасоли, и по сравнению с ней я кажусь просто карликом.
Мы останавливаемся возле скульптуры «фасоли», вокруг которой кучками сидят Эрудиты, читающие книги или газеты. Калеб снимает очки и убирает их в карман. Он проводит рукой по волосам, его взгляд, как бы смотрящий сквозь меня, нервозен. Будто он… стыдится. Возможно, мне тоже стоило бы. Я татуированная, с распущенными волосами, в облегающей одежде. Но мне не стыдно.
— Что ты здесь делаешь? — спрашивает он.
— Я хотела домой, — говорю я, — и ты сейчас ближе всего… единственное, что пришло мне в голову.
Он поджимает губы.
— Ты не выглядишь особо радостным от встречи со мной, — добавляю я.
— Эй, — говорит он, опуская руки мне на плечи. — Я рад нашей встречи, ладно? Просто это не разрешено. Есть правила.
— Мне все равно, — говорю я. — Мне все равно, понимаешь?
— Может, тебе не должно быть все равно? — Его голос нежный, но во взгляде неодобрение. — Я бы на твоем месте, не хотел попасть в беду с твоей фракцией.
— Что это значит?
Я точно знаю, что это значит. Ему моя фракция кажется самой жестокой из пяти и ничего больше.
— Я просто не хочу, чтобы ты пострадала. Ты не должна так злиться на меня, — говорит он, наклоняя голову. — Что там случилось с тобой?
— Ничего. Ничего со мной не случилось. — Я закрываю глаза и потираю сзади шею одной рукой. Даже если бы я могла объяснить ему все, я не захотела бы. Я даже не могу собраться с мыслями и подумать об этом.
— Ты думаешь… — Он смотрит на свои ботинки. — Думаешь, ты сделала правильный выбор?
— Я не думаю, что такой выбор был, — говорю я. — А ты?
Он оглядывается. Люди смотрят на нас, проходя мимо. Его взгляд проходит по их лицам. Он все еще нервничает, но, может, это не из-за его внешних изменений или из-за меня. Возможно, из-за них. Я хватаю его за руку и вытаскиваю из-под арки металлической фасоли. Мы подходим к ее боку. Я со всех сторон вижу свое отражение, искаженное из-за кривых стен, покрытых грязью и ржавчиной.
— Что происходит? — спрашиваю я, скрещивая руки на груди. Я и не заметила раньше эти темные круги под его глазами.
Калеб прижимает ладонь к металлической стене. В отражении его голова маленькая и сплющенная с одной стороны, а рука как будто выгнута назад. Мое же отражение небольшое и приземистое
— Что-то серьезное происходит, Беатрис. Что-то не так. — Его глаза распахнутые и остекленевшие. — Я не знаю, что это, но люди мечутся, тихо разговаривают, а Джанин почти каждый день произносит речи о развращенности Отречения.
— И ты ей веришь?
— Нет. Может быть. Я не знаю. — Он трясет головой. — Я не знаю, чему верить.
— Нет, знаешь. — Строго говорю я. — Ты знаешь, кто твои родители. Ты знаешь, кто твои друзья. Папа, Сьюзан… думаешь, он продажен?
