К этому времени я как раз успел продумать эксперимент, имевший целью выяснить, действительно ли мы с братом играем какую-то роль в происходящих событиях? Являемся ли мы только пассивными наблюдателями, или от нас что-то зависит? В результате вечерних да и ночных наблюдений я заметил, что сероватая плесень, кое-где появившаяся на ракушечнике, вокруг костра не селится. Там же, где тепла нет, особенно на террасах под маяком, эта плесень образовала целые колонии. Таким образом выходило, что единственно доступной нам мерой воздействия на микроклимат острова являлось тепло. Но, с другой стороны, я отметил, что вокруг хибары и палатки, где ступали наши босые ноги (особенно на берегу, там в мазуте остались отпечатки наших следов), эта плесень цвела особенно интенсивно. След, например, она заполняла полностью, но не вылезала за край. Вот я и решил попробовать разжечь как можно больше костров и таким образом несколько поднять температуру воздушной среды над островом, увеличить энтропию. Откуда у меня появилась эта сумасшедшая идея, не знаю. Приснилась. Конечно, как я понимал, повышение температуры возможно было лишь самое незначительное, да и то в непосредственной близости к источнику тепла. Для исполнения задуманного нужно было лишь выбрать место и время, да натаскать дров из бухты. И я поделился идеей с братом. Он сказал:
— Только костры мы с тобой расположим таким образом… — и очертил по ракушке круг. — А вот сюда… — он ткнул кулаком в середину круга и вдруг откинулся навзничь. — Глупость все это!
Я согласился, что все это действительно глупо.
Потом мы таскали дрова.
Костров получилось восемь. Друг от друга метрах в пятнадцати. Сравнительно большой круг на самом защищенном от ветра участке острова — под маяком. Только не там, где обрывалась скала и шли каменные террасы, а с другой стороны, где эта скала выступала из ракушечника. Костры мы не зажигали, ждали наступления сумерек, когда спадет дневная жара и в нашей затее появится хоть какой-то смысл. И тут, посмотрев на заготовленные кучи дров, Лот захохотал.
Да, идея была нелепой.
Более того, она была нелепа до такой степени, что могла придти в голову только умалишенному. Поиздевавшись друг над другом вволю, мы поднялись и побрели в палатку. Радовали две вещи: дрова теперь оказались поблизости, и остатки здравого смысла в нас все же сохранились. Появилась так же определенность: ничего мы сделать не можем, будем ждать, покуда нас снимут с острова.
Теперь мы ложились спать с таким чувством, как когда-то собирались с вечера в школу: ночью в мире что-то происходило, поэтому утро всегда было другим — загадочным и пугающим.
«ВОТ И ЕЩЕ ОДНА НОЧЬ. СУДЯ ПО ЗАПИСЯМ — ДЕСЯТАЯ. ХОТЯ, МОЖЕТ БЫТЬ, ЧТО-ТО УЖЕ ПЕРЕПУТАЛОСЬ. КАКИМ-ТО БУДЕТ ЗАВТРАШНИЙ ДЕНЬ?»
Мы лежали в палатке и дожидались наступления темноты. Звуки были знакомые. Вот прошуршал уж. Хлопнул углом брезент. Чапа скульнула во сне. Плеснулась в воде мелкая рыбешка. Ветер зашелестел бумагой. Под маяком отвалился камень и ухнул в бухту. Пролетела муха — длинная трассирующая дуга от головы палатки на улицу. Звук лодочного мотора… Звук чего? Мы вскочили: звук прилетел не с того места, что в прошлый раз, а прямо из бухты. Едва не обрушив палатку, мы вылетели наружу.
Мимо бухты, мимо нас, далеко-далеко пересекая лунную дорожку, проходила на полной скорости моторная лодка. Лот кинулся в воду и поплыл. От маяка долетело эхо всплеска. Скоро Лот повернул назад.
— Не видит! — он вылез из воды и сплюнул. И повторил еще раз с досадой. — Не видит!
Лодка уходила, выбираясь из лунной дорожки и покидая акваторию острова. Еще минута, и она скроется за скалой… Я схватил головню и помчался вверх. И уже добежал до маяка, когда Лот крикнул:
— В дрова! В дрова ее!!!
Я зажег сначала один, а потом семь других костров. Они вспыхнули, выбросили в небо миллионы искр. Ослепленные светом костров, мы потеряли лодку из виду. Стрекотание ее мотора стихло, а чуть позже плеснулась о берег волна. Лодка ушла.
Зловеще потрескивали костры, разбазаривая свет и тепло в окружающее пространство. Я с горечью смотрел, как превращаются в пепел драгоценные дрова, и думал, что случайно или нет, по собственной воле или без таковой, но задуманный эксперимент мы все же осуществили… И от этого жизнь наша на острове казалась еще глупее и бездарнее, чем прежде, и утром опять нужно было лезть в бухту и тащить грязные дрова для утреннего костра.
Костры догорали и дружно принялись дымить. Дыма в темноте видно не было, но он нестерпимо разъедал глаза. Холодно, неуютно стало на острове. Мы успели привыкнуть к свету и теперь едва различали силуэты. Силуэт хибары, силуэт палатки. Издалека палатка казалась непрочной и сиротливой, сиротливой же тенью рядом с ней стояла Чапа. И такими же сиротливыми представились мне две наши беспомощные фигурки на острове в милю площади, маленькими и никчемными посреди безграничного пространства равнодушного к нам космоса!
От отчаяния и дыма мучительно хотелось плакать. Рядом со мной сидел Лот, молотил по ракушечнику кулаком и спрашивал безжизненное небо: «Почему?! Почему?!» Вокруг нас на расстоянии в пятнадцать задуманных нами метров дотлевали красные пятна костров. «Волентэм дукунт фата, нолентэм трахунт» — «желающего судьба ведет, не желающего тащит». Как и следовало ожидать, ничего не произошло. Ничего не случилось и потом, когда костры окончательно догорели.
«ВИДЕЛИ ЛОДКУ, НО ОНА ПРОШЛА МИМО ОСТРОВА».
Когда вернулись силы, мы спустились к палатке. Что еще оставалось делать? Чапа увязалась следом.
— Ты как знаешь, а я так больше не могу! — Лот взял одеяло и пошел ночевать под маяк. Я видел, как он уходил: рассерженный, обиженный, бледная тоненькая фигурка.
Чапа лезла в палатку. Я ее не пускал. Я бы тоже пошел под маяк, но палатку оставлять без присмотра было нельзя, тут находились наши последние пожитки.
Чапа все-таки влезла ко мне в палатку и теперь крутилась, располагаясь поудобнее. Так мы и устроились: брат где-то под маяком, а мы с собакой в палатке. Я засыпал и думал: чем же мы так сильно и перед кем провинились, что даже лодка, которой суждено было пройти рядом с островом, нас не заметила? Что мы наделали такого, что вынуждены теперь переживать массу неприятностей, которые даже не приснятся человеку на материке! А материк — вон он — рукой подать. День хода на лодке. Если считать миля в час. И это с грузом. А если без груза? Часов десять — может быть, даже меньше. Но это в случае, если не будет ветра. А если будет? Внезапный шторм — обычное для этих мест явление — тот случай, о котором не очень хотелось думать. Мне же хотелось думать о чем-нибудь приятном, о маме, например. Мы ей, конечно, потом все расскажем, и она, конечно, будет нас ругать, наверное даже кричать… Но пусть крик, лишь бы нам добраться до этого крика… Я начал проваливаться в сон, и опять появилось уже испытанное чувство неприятной раздвоенности. Мне, как и в прошлую ночь, показалось, что, с одной стороны, я лежу в палатке, а с другой — совершенно отчетливо вижу голубой, залитый светом месяца ракушечник, по которому ступают мои босые ноги. Я потянулся к дневнику, — при этом движении ракушечник качнулся и пропал, но потом появился вновь, — и начал писать:
