МЛЕЧНЫЙ ПУТЬ №3, 2015(14) - Елена Ефимовна Кушнир

Я хожу с потускневшим лицом,

потому что живу с подлецом.

Нет, ни с мужем, ни с черствым отцом, 

а с соседом в лихой коммуналке;

в сером доме с шикарным крыльцом

и с помойкой в готической арке.

Говорят: «Коммуналка мертва!»

Только лживы такие слова!

В нашем доме, как будто в Содоме,

все живет, 

светлых радостей кроме.

Бесконечные крутятся страсти:

зависть, злоба, желание власти.

За кастрюли воюем на печке,

бестолковые мы 

человечки.

Мой сосед – алкоголик и бабник:

если что-то случится – дерябнет,

если кто-то ему что-то скажет –

кулаком со всей одури вмажет.

И соседка – пропойца и шлюха –

все к дверям прижимается ухом.

Нет... Она-то ни с кем не скандалит.

Суп под утро в половнике варит.

Просыпается с ликом мегеры,

если кончились все кавалеры.

А за стенкой хирурги лепечут,

что всю жизнь этих идолов лечат...

Дома, в морге – все схожие морды.

Наша жизнь – клокотанье аорты.

Мировые решаем задачи: 

кто на что сколотил себе дачу,

кто ведро своровал, кто пеленку,

кто дал водки грудному ребенку.

А хирург год двадцатый мечтает:

«Коммуналки Господь расселяет!»

Уже выросли дочки и внучки,

поколенье четвертое кошек,

а в сознанье его хоть бы тучка,

хоть сомненья мельчайший горошек?!

Свято верит в чудесное «завтра»...

Только жаль: я не верю нисколько

и под строчки бездушного Сартра

в третий день наблюдаю попойку.

В нашем доме с шикарным крыльцом

ходят все с посеревшим лицом.

На станции, 

где свет давно погас,

где поезда 

и лошади не ходят,

дом пращура еще встречает нас,

глазницами в ночи пустынной водит.

Он был вокзалом, детским садом был,

а раньше – в допотопную эпоху –

в нем пращур мой винца попить любил,

а за винцом и каялся, и охал.

В чем каялся?.. Теперь уж не поймем.

О совести его давно забыли,

а вот, что дом построили при нем,

что табуны рысцов и русских были,

то помнят все из рода моего

и каждый год печально приглашают:

«Поедем, дескать, навестим его,

пока о нем еще в округе 

знают».

____

Так велика же память у сельчан?!

Домишка три от прежнего поселка,

каскад берез да кладбища курган,

на месте магазина – сруб-плетенка,

но крепко помнят: застрелился дед,

мой пращур и строитель дома то бишь,

когда увел табун не раб-сосед,

а те, кого кнутом не остановишь

и револьвером тоже не возьмешь,

красногвардейцы – смелая бригада.

В тот день по дому пробегала дрожь,

а из людской кричали вслед: «Не надо!..

Куда ведете?.. Нас прокормит кто ж?»

Лошадкам сена выдали в запас,

бока и морды тряпкой натирали,

и лошади себя 

в столь страшный час

важнейшими на свете ощущали.

____

За домом, что когда-то был вокзалом

и детским садом, и именьем был,

всю ночь моя прабабушка лежала,

когда прадед на небо уходил.

Из револьвера застрелился вскоре,

как увели с крыльца его табун:

не выносил ни слабости – ни горя,

ни клокотанья в сердце ржавых струн.

____

На станции, где свет давно погас,

где колея, поросшая травой,

я знаю, в летний час и в зимний час

по шпалам бродит гордый прадед мой.

Он круче дома на земле стоит,

пусть столько лет в аду или в раю,

и дом, быть может, вскорости сгорит,

но только он останется в строю.

И будет жить, как эти дерева,

что смотрят в небо –

хоть за веком век,

а все под ними теплится трава,

а все их ветви радует рассвет.

Но час придет – и возродится дом

на месте том, 

где нынче ставен стук.

И станет прадед ангелом при нем.

Так разомкнется и замкнется круг.

Четверкой месяцев уже подзапряглось,

И тащится, невольно прибывая,

Все наше прошлое,

А каждый в прошлом – гость

Отчасти,

Гонит времени кривая…

Что скажешь?..

Для начала – улыбнись,

А я – убивец времени – не вздрогну,

Ведь наш «удел – катиться дальше… Вниз?!»,

По не могу в четверку эту вогнут,

Кручу-верчу, как путаник, и пусть!..

Ты в губы тихо так проговори мне,

Что это лишь пустые «бредь» и грусть…

Умножим прошлое до крайней точки… – хрусть? –

Хоть настоящим, ветреным… Не зимним.

1

Ты вымолви слово «КАМЧАТКА!..»,

Услышу сквозь тысячи верст,

Заглазную