что от двери не было ключа, были встречены заверениями, что после карантина они найдут способ освободить меня, даже если для этого в стене придется пробить дыру.
«Не переживай, — сказал Эллис. — Их не так много, чтобы мы позволили ей гнить здесь. Мы будем кормить ее так же хорошо, как и тебя. Мы не плохие люди. Она поймет это. Мы позаботимся о ней».
Под фразой «их не так много» он имел в виду производителей.
Я не помню остаток того дня, потому что провела его в изумлении от встречи с Джой и понимания, что она искренне ненавидит меня. Я чувствовала, будто меня разорвало на части. Как то дерево на вершине холма, в которое попала молния и которое я увидела с башни. Мой мир раскололся надвое, и глубоко внутри я сгорела. Я была жива и мертва одновременно. Я не могла избавиться от привкуса крови во рту. От этого и от осознания происходящего меня затошнило. В прямом смысле. Я рухнула на койку, охваченная ужасом, пытаясь осознать свои мысли, не слыша, что Брэнд говорил мне через щель в двери, а потом мое тело забилось в конвульсиях, словно протестуя против событий того дня. Я успела схватить миску, прежде чем меня затошнило. Казалось, я пыталась выплюнуть свои внутренности, и когда меня отпустило, я осталась лежать, не в силах заснуть. Теперь мне кажется, что я никогда не засну. Ненависть Джой вытеснила все другие мысли. Вряд ли я думала о Джипе, Джесс или чем-то другом, кроме кошмара, в котором оказалась.
Позже консерваторы принесли мне еды и воды — воды, чтобы пить, и воды, чтобы смывать за собой. Они просунули старую железную трубу через решетку моего окна и лили воду, пока я механически набирала кружку и ведра. Потом они спросили, не нужно ли мне что-то еще, и мне хватило ума попросить принести рюкзак. Они передали мне его, но забрали все, что было похоже на инструменты, забрали ножи, а также лекарства, но по крайней мере теперь у меня есть блокнот, в котором я пишу это.
Добро пожаловать в настоящее.
Наверное, все становится обыденностью, к которой привыкаешь, если делаешь и чувствуешь одно и то же, — даже печаль, ужас и одиночество. Я скучаю по Джипу и Джесс, хотя изредка вижу, как их выгуливают на веревке в лесу неподалеку. Я скучаю по ним даже больше, чем по дому, и это странно. Наверное, потому что они рядом, и я почти могу дотронуться до них.
Я заперта в этой бетонной коробке и записываю свои мысли уже двадцать три дня. Мне кажется, что меня никогда не выпустят.
У меня осталась четверть карандаша. Придется попросить новый. Консерваторы хорошо кормят меня, приносят воду и часто спрашивают, не хочу ли я что-нибудь еще. Я постоянно говорю, что хочу выбраться отсюда. Они считают это шуткой и смеются, словно мы говорим о чем-то приятном и забавном. Они сказали, что заточили меня в этой цементной коробке ради моего блага. Ради моей безопасности (от Брэнда) и их собственной (от воображаемых микробов, которыми я могу заразить их). Наверное, консерваторы верят в это. Они говорят, что когда я смогу выйти, они загладят свою вину. Что мне здесь понравится и я захочу остаться. Я пытаюсь улыбаться и отвечаю «возможно», но нелегко улыбаться, когда хочется кричать. Я улыбаюсь, чтобы ослабить их бдительность.
Они не знают, что я делаю по ночам.
Иногда консерваторы приходят и садятся на старый стул за дверью и задают мне разные вопросы. О моей семье, о том, как я добралась сюда невредимой и не съеденной волками, хочу ли я узнать об их боге, потому что он поможет понять, почему в мире есть трудности и испытания, и что с их помощью он показывает свою любовь. Они не снимают свои маски, потому что, помимо бога, они верят в микробов.
Я говорю им, что моя семья мертва, потому что не хочу, чтобы они знали о нашем доме. Что мне удалось пройти по суше, потому что Джип отлично прогоняет волков. Я хочу, чтобы они кормили его и Джесс и считали их ценными собаками. Еще я говорю, что хочу узнать, почему — раз они считают размножение такой важной вещью — их бог отец, а не мать. Я сказала, что мне понравился звон колоколов их церкви.
И это правда. Мне нравится слушать этот звук в конце каждого дня, когда консерваторы собираются на большую молитву. Это означает, что прошел еще один день, и скоро меня освободят. Мне остается лишь стиснуть зубы и верить, что Брэнд сдержит свое обещание и поможет мне сбежать, пока ситуация не ухудшится. Хотя мы с Брэндом не говорим, пока я пишу это, возможно, я ненавижу колокольный звон, потому что он отсчитывает время до того момента, как он снова предаст меня.
Эллис сказал, что моя любовь к колоколам — хорошее начало, и что однажды я обязательно полюблю его бога, потому что его бог любил всех. Я не стала возражать. В моей семье все любят лобстеров, живущих в глубокой чистой воде. Вряд ли лобстеры любят нас. Они не обязаны делать это.
Эллис спросил, была ли я когда-то с мужчиной. Он сказал это самодовольно и хитро одновременно.
Я не ответила.
Он осмелился подойти ближе, словно опасаясь, что его услышат.
Он сказал, что мне понравится. Его голос был таким мягким, что от ужаса у меня побежали мурашки. Он сказал, что сделает меня очень счастливой.
Что он познакомит меня с чудесным миром ощущений. Он сказал, чтобы я не боялась разочаровать его. Он научит меня дарить ему удовольствие.
Уходя, Эллис споткнулся. Я думаю, стекло на его противогазе немного запотело. Я видела, как он вытер его.
Позже я спросила у Брэнда, что произошло с рукой Джой. Почему она была искривлена. Почему Джой носила перчатку. Его ответ ошеломил меня так же, как жесткий кулак, прошедший сквозь прутья решетки.
«Я знаю лишь то, что они сказали мне, — ответил Брэнд. — Я не знаю, что из этого правда».
«Просто расскажи», — сказала я.
Он посмотрел на меня сквозь щель в двери.
«Эллис подарил ей ребенка», — сказал Брэнд.
«Ты имеешь в виду, что он отдал ей чужого ребенка или что она родила ребенка от него?» — спросила я.
«Она родила ребенка от него», — ответил Брэнд.
«Это называется по-другому», — сказала я.
«Я знаю», —
