Флурноя [69], Лоджа [70] и Мортона Принса.
Изо всех них, как О’Мэлли понял по наиболее часто упоминаемым фрагментам еще на пути в Батум, Фехнер импонировал противоречивому и оригинальному уму доктора больше всего, хотя напрямую он в этом не сознавался. По крайней мере, казалось, что он склонялся к мысли о нераздельности сознания и материи и что «своего рода» Космическое Сознание может быть свойственно Земле, равным образом как и другим планетам и звездам. Идея Прамира, о которой он так часто упоминал, отчасти захватила его воображение – это, по крайней мере, было ясно.
Ирландец всё впитал, но был уже слишком утомлен, чтобы спорить, и слишком к тому же завален новыми сведениями, чтобы задавать вопросы. Обычная говорливость покинула его. Он дал доктору выговориться, ни разу не перебив. И предостережения усвоил вместе с прочим. Но ничто из услышанного не переменило его намерений.
Уже не первый восход солнца встречали они со Шталем вместе, теперь же, когда они ступили на палубу вдохнуть утреннего воздуха, перед ними встала, словно сон, оставленный по себе на морской глади ночью, Корсика.
– По крайней мере, теперь вы понимаете, отчего я тогда с таким интересом наблюдал за вашим другом и так хотел разделить вас, чтобы не подвергать опасности во время сна вблизи него, а в то же время не мог удержаться, чтобы не проследить, какое он оказал на вас влияние вблизи. Потому я всегда так хорошо понимал, что творится у вас на душе.
О’Мэлли спокойно повторил то, во что верил и что питало его мечту:
– Когда вернусь, на родине я стану распространять свою весть. Поскольку она истинна.
– Лучше молчать, – последовал ответ. – Сколь бы истинна она ни была, мир не готов ее услышать. Сами убедитесь, уже во время рассказа суть улетучится. И рассказывать будет нечего. Кроме того, ваша мечта должна одновременно отрыться многим. Вас никто не поймет.
– Могу лишь пытаться.
– Ни до одного делового человека вы не достучитесь, разве что совсем до немногих интеллектуалов. Получится лишь укрепить мечты тех, кто и без того грезит наяву. Так в чем же прок? – спрашиваю я. В чем?
– Мир возжаждет простоты, – пробормотал ирландец в ответ, в его душе навстречу солнцу, встающему из розовых волн, поднималось сладостное пламя. – Большего и не нужно.
– Ни малейшего прока, – последовал лаконичный ответ.
– Они смогут узнать богов! – воскликнул О’Мэлли, для которого в этих словах было всё средоточие Видения.
Шталь некоторое время изучающе глядел на него, прежде чем заговорить снова. И вновь выражение его лица стало задумчивым, в карих глазах светилось восхищение.
– Друг мой, – серьезно, почти мрачно начал он, – людям боги ни к чему. Люди предпочитают менее изысканные удовольствия. Возбуждение физическими стимулами значительно более грубого свойства…
– Болезни, страдания, разъединенность, – вставил ирландец.
Немец пожал плечами.
– Такова их стадия развития. Если преуспеете, вам удастся лишь заставить малую часть почувствовать себя неловко. Большинство и ухом не поведет. Лишь одному на миллион принесете вы мир и счастье.
– Пусть хоть одному! – воскликнул ирландец. – Значит, мои усилия чего-то да стоили!
Очень мягко, почти нежно, сочувственно улыбаясь, Шталь проговорил:
– Тогда продолжайте грезить, мой друг, но в одиночку, в мире и тишине. Тот «единственный», кого я имел в виду, это вы и есть.
Пожав ему руку, доктор повернулся, чтобы уйти в каюту. О’Мэлли постоял еще немного на палубе, любуясь восходом. Больше они не сказали друг другу ни слова. За спиной тихо прикрылась дверь. Но в уме ирландца четко прозвучало: «Трус и эгоист».
Но сам Шталь, судя по выражению его лица, когда, оставшись один в каюте, он прикрывал за гостем дверь, мыслил иначе. Возможно, доктор даже почти вымолвил свои мысли вслух. Так или иначе, с его губ слетел вздох, где мешались печаль и облегчение. О’Мэлли это вспоминал позже.
– Прекрасный и неразумный мечтатель! Но, слава богу, безвредный – для других и… для себя.
Вскоре и О’Мэлли вернулся к себе в каюту. Прежде чем заснуть, он долго лежал, охваченный печалью, словно услышав невысказанную мысль приятеля. Теперь он осознал, сколь неодолимы преграды. Мир сочтет его «безобидным безумцем».
Однако полностью погрузившись в сон, он скользнул за рассветную дымку в Сад Прамира. Заветное слово у него никому не отнять.
– Не пытаться нельзя!
На этом исписанные вдоль и поперек записные книжки обрываются. Настал черед действий, приведших к неминуемому краху.
Легко можно себе представить краткую историю безумной кампании О’Мэлли. Для тех, кто изберет предметом изложения историю похороненных надежд и их провозвестников, подробное раскрытие стадий конкретно данной могли бы заинтересовать. Но для меня лично это слишком печальная история. Не могу заставить себя передавать, а тем более анализировать, повесть разбитого сердца, когда это касается очень близкого друга, человека, искренне любившего меня, который был мне дорог.
Кроме того, и эти наблюдения за человеком неординарным, хоть и любопытные, не новы под луной. Такова истинная история множества поэтов и мечтателей с начала времен, хотя о ней не столь часто говорят, а порой и не догадываются. Лишь сами поэты, а особенно те, кто лишь наполовину может выразить снедающий их пламень, способны постичь жгучую боль, страсть и замкнутость переживаний.
Большую часть тех месяцев, когда Теренс развивал свою безнадежную деятельность, я находился в отъезде и меня достигали лишь отрывочные вести. Однако, думаю, ничто было не способно остановить его, никакая житейская мудрость не могла заставить хотя бы приостановиться и задуматься. Он был одержим, и пока снедающее его пламя само не потухло бы – поделать ничего было нельзя. Богатым ли, бедным ли, он не переставал рассказывать о Простой жизни, о мистическом бытии души, о том, что истинное знание и истинный прогресс лишь внутри и с внешними проявлениями не связан. Не жалея себя, самозабвенно, упорно, кстати и некстати, не зная полумер, нес он свою Весть. Энтузиазм его мешал чувству меры, а экстравагантность манеры не давала людям разглядеть зерно истины, несомненно крывшееся в его словах.
Для того чтобы дать движению толчок, он продал всё, что у него было. Оставшись без единого пенни, он буквально осел под грузом славной вести об ослепительной и несказанной Мечте. Намеком подчас удается добиться существенно большего, чем применяя мощный молот убеждения, но этот метод он в свой арсенал не включал. Его вера была куда крупнее горчичного зерна, она укоренилась и взошла целым лесом, громовыми раскатами рассылающим Весть. И Теренс, не смолкая, во всю силу легких, стремился ее донести.
Думаю всё
