о нем только через час примерно.
– Хорошо, – легко согласился Джулиус. – За следующий вопрос я должен сразу извиниться, но обязан его задать, и очень скоро вы поймете, почему, если…. Впрочем, сначала спрошу. Ваши отношения с господином Таридисом никогда не выходили за рамки служебных?
– Я понимаю, что вы имеете в виду, – возможно, наша собеседница и смутилась, но сумела это скрыть, – если я скажу: нет, это будет не совсем правдой, а если я скажу, что выходили, вы неправильно меня поймете.
– Объясните точнее.
– Я очень волновалась, когда впервые пришла сюда на работу, боялась не справиться, боялась, что у меня не сложатся отношения с людьми, живущими и работающими в этом доме, это был незнакомый мне мир, вы понимаете?
– Конечно, – Джулиус кивнул.
– Но уже в первый день я почувствовала здесь себя легко и даже уверенно, хотя, в глубине души, все еще побаивалась своего оптимизма. Все были очень добры ко мне, терпеливы, хотя я не всегда все сразу понимала. А господин Леонард… Он относился ко мне скорее как к дочери, вы мне не верите?
– Почему? Нечто подобное я уже и сам предполагал, – искренне заявил комиссар.
– Это правда! –Мария посмотрела на меня так, словно именно меня ей было труднее всего убедить.
Но я верил ей, только от этого ситуация не становилась понятней, версий было много, но чего они стоили без фактов. Таридис был человеком непростым, он знал, что делал и для чего, но у нас пока даже для достаточно уверенных предположений не было ничего существенного. Я все ждал, когда же комиссар заговорит о наследстве, понимая, например, насколько важно, знала ли о предполагаемом богатстве сидящая перед нами свидетельница. Осознавала ли она, что постепенно из девочки, которой буквально со школьной скамьи повезло найти хорошую работу, превращалась в участницу весьма запутанной драмы? И, наконец, Джулиус спросил:
– Вы знали содержание завещания вашего шефа?
– Нет, разумеется. Какое я к нему могу иметь отношение?
Если, отвечая на этот вопрос, Мария была неискренней, то она – величайшая актриса, или я – абсолютный болван.
– Неужели господин Таридис даже не намекал вам ни разу о своем намерении? – спросил комиссар.
– Но было бы очень странно, если бы он стал говорить со мной на подобные темы, – справедливо заметила наша собеседница, – а что с его завещанием? Что-то не так?
– Как на это посмотреть, – усмехнулся Джулиус, – впрочем, скоро вы все поймете сами, мы не имеем права рассказывать вам о содержании этого документа до его официального оглашения.
– Не скажу, что меня это так уж занимает, хоть вы меня и заинтриговали. Но у меня нет ни малейшего права рассчитывать на наследство, так что, Бог с ним.
– Тогда последний вопрос: что вы знаете о человеке, который, по свидетельству дворецкого прибыл к вашему шефу накануне приема, но не присутствовал на нем?
– Я ничего о нем не знаю. Возможно, это был просто короткий деловой визит, который не требовал моего участия? Но я понимаю, что это может быть важно. Могу только добавить, что ни о каких намечающихся или состоявшихся деловых встречах, помимо приема, я не слышала ни от кого, по крайней мере, в последние пару дней.
Мы отпустили Марию, но попросили ее пока не покидать дом Таридиса. Во-первых, могли возникнуть к ней дополнительные вопросы, а во-вторых, и мне, и, как потом выяснилось, комиссару подумалось, что стоит позаботиться о ее безопасности.
У меня, помимо соображений очевидных, связанных, например, с завещанием, было еще практически необъяснимое на тот момент предчувствие, что каким-то образом секретарь Леонарда Таридиса, ее судьба, а возможно, и ее короткая биография связаны с разыгравшейся трагедией.
– Пойдем к Лютеру, – предложил Джулиус, – надо бы посмотреть эту башню.
Особого энтузиазма в интонации, с которой это было сказано, я не почувствовал, не уловил. Кстати, я и сам не слишком рвался в эту, надо полагать, сокровищницу.
По пути я уговорил комиссара заглянуть в галерею и поискать там портрет Мирабеллы со злополучным кинжалом. Нашли, конечно, нашли. Куда ему деваться? Но почему-то я предложил отдать картину на экспертизу, не криминологическую, а искусствоведческую.
– Ты представляешь, во что это обойдется полицейскому управлению? – тут же несколько раздраженно заметил комиссар.
– Нет, – честно ответил я.
– Я так и думал. Объясни мне хотя бы, что тебя не устраивает в этом портрете?
– Цвет! – вдруг сообразил я.
– И что не так с цветом? – попытался уточнить Джулиус.
– Не знаю, я не художник, но большую часть своей жизни я провел на фоне семейных парадных портретов, мне кажется, что они были в несколько иной цветовой гамме.
– Ну и что? Другие краски…
– Комиссар, а сколько и каких цветов использовали художники в том самом восемнадцатом веке, когда юная Мирабелла позировала создателю будущего шедевра?
– Откуда мне знать? Но Таридис наверняка тщательно проверял то, что покупал для своей галереи.
– Не сомневаюсь. Но его интересовала ценность полотна, а не время его написания. Я всего лишь не уверен, что портрет написан тогда же, когда изображенная на нем женщина могла еще вживую предстать перед художником.
– Но какое отношение это имеет к смерти Таридиса?
– На этот вопрос у меня тоже нет ответа. Вы думаете, что это неважно?
– Не знаю, – после некоторой паузы произнес Грин.
* * *
Лютер Додж ждал нас у себя, мне показалось, ждал с некоторым нетерпением, но тут я мог и ошибаться. Любопытство его выглядело нормально на фоне того, что происходило.
– Ключ от башни у меня, но ключ от тайника, того, что внутри, – пояснил дворецкий, – наверное, в банковском сейфе господина Таридиса, нужно его взять, вы ведь можете позвонить господину Робертсону?
– Позвонить-то не проблема, – ответил комиссар, – но без судебного постановления мы можем лишь надеяться на его добрую волю.
К счастью, доброй воли адвокату хватило не только на положительное решение проблемы, но и на его личное участие в церемонии.
Через час после нашей беседы по телефону господин Робертсон-младший вернулся в дом Таридиса, имея при себе ключи от тайного сейфа.
Чтобы попасть в башню, нам пришлось подняться на второй этаж, пройти по довольно длинному коридору,
