— Я не грузчик, — поспешно оправдался я, косясь в сторону кресла.
Оно повернулось, и я обнаружил, что там свернулся клубочком человек с оранжевыми волосами и узорами на щеках. В его тонкой руке блестел высокий бокал, губы были испачканы чем-то блестящим и розовым.
— Я Ала-Крюг, — капризно произнес он. — Зачем ты пришел?
— Я умею сочинять плакаты, — проговорил я, уясе проклиная ту минуту, когда впервые увидел Йолса с его наглядной агитацией. — Хочу попробовать у вас работать.
— Стрил, — позвал начальник. — Что скажешь?
— Пусть сочиняет, — прошипел Стрил. — Посмотрим, что у него выйдет. Много их тут ходит, лишь бы тяжести не носить.
— Стрил не успевает сочинять, у нас много заказов, — сказал мне Ала-Крюг.
— Если у тебя получится, ты мог бы ему помогать. Стрил, дай ему образец, пусть он покажет.
— А у него есть холо? — с подозрением спросил сердитый Стрил.
— Первое, — с достоинством сказал я.
— А-а, первое! Я так и знал, что ты грузчик!
— Пусть он попробует, Стрил. Дай ему образец. Стрил порылся в бумагах и протянул мне одну из них. Там было только две строчки: “Во избежание засорения труб запрещается сваливать в отстойник мусор и пищевые отходы”.
— Вот, сочиняй сколько влезет, — прошипел Стрил.
Я изумленно захлопал глазами. Никогда еще не писал стихов на такую тему.
Впрочем, это даже интересно. Я отошел к двери и через пару минут набросал тему для плаката.
— Готово, — сказал я. И начал читать:
— “Задумаешь мусор в отстойник бросать — засоришь трубу, будешь сам прочищать”.
Выслушав меня, Стрил снисходительно ухмыльнулся. Но рано он радовался.
Ала-Крюг сладко потянулся и вдруг сказал ему:
— А ну, прочитай теперь, что придумал ты. Стрил поднялся, развернул какой-то листок и с очень важным видом продекламировал:
— “В отстойник мусор не бросай, трубу ничем не забивай, а то засорится труба, и будет плохо всем тогда!”
Начальник бюро задумался, сделал несколько глотков из бокала.
— По-моему, — сказал он, — у этого человека получается не совсем плохо.
Дай ему какой-нибудь заказ, Стрил. У нас есть срочные заказы?
— Полно, — фыркнул Стрил. — Санитарные нормы для трудовых общежитии, правила безопасности на стройках, порядок помывки в общественных пунктах, техника обслуживания мусо-росжигателей…
— А что у тебя с заказом чугунолитейного комбината?
— Только начал.
— Отдай ему. Пусть он придумает. А про мусоросжигатели ты и сам сделаешь.
В мои руки перекочевала пачка бумаг, перевязанная бечевкой. На первом же листе — главы, параграфы, пункты. Я еще раз проклял Йолса.
— Тебе стоит начать сегодня же, — сообщил начальник. — Ты можешь днем работать грузчиком, а вечером сочинять. За каждый лист начисляется столько же, сколько грузчику за день работы.
— Но я не грузчик!
— Все вы так говорите, — злобно усмехнулся Стрил и уткнулся в свои бумаги.
После ужина я сидел на кровати и тупо смотрел в списки правил, норм и требований. Перед глазами висела гнуснейшая строчка: “Для хранения бракованных отливок применять только специальные контейнеры. Собирать отливки в мешки из-под формовочного материала строго запрещается”. Я должен был сделать из этого легкое и запоминающееся стихотворение, чтобы любой рабочий, простой и необразованный, запомнил правило. Таких правил на каждом листе — штук по двадцать. Листов целая пачка.
— Чем это ты занят? — поинтересовался Щербатин, вернувшийся со своего загадочного каждодневного промысла.
Я поднял на него осоловевшие глаза:
— Можешь меня поздравить. Я устроился работать поэтом.
— Ну, поздравляю. — Он, видимо, подумал, что я шучу. — Не буду мешать.
Я вернулся к своим правилам. Итак, отливки, контейнеры, мешки… Хоть тресни, а ни одной рифмы на уме. Я еще долго мучился, потом со злости начеркал первое, что пришло в голову. И завалился спать.
На листке, упавшем рядом с кроватью, было написано:
“Отливки не храни .в мешке, а то получишь по башке”.
В заботах и тревогах я совсем забыл, что нам, городской бедноте и черни, иногда положены свои праздники. И вот наступил день такого праздника.
Все это здорово напоминало школьный огонек. В столовой — самом большом помещении казармы — специально назначенные люди сдвинули столы, чтобы освободить пространство для веселья. Всем нам выдали по две бутылочки зелья, включили музыку, и коменданты разрешили начать празднование.
К счастью, нас не заставили водить хороводы и играть в “ручеек”. Но все равно праздник являл собой гнетущее зрелище. Уставшие за день жильцы бродили туда-сюда, жаловались на невзгоды, вздыхали и прикладывались к бутылочкам.
Музыка была бесхитростная, но бодрая. Она напоминала народные скандинавские мелодии, переигранные на детском электропианино. Наверно, где-нибудь на лужайке после пары стаканов водки я мог бы подпрыгивать и выкидывать коленца под такой аккомпанемент, но не здесь.
Я сел в самом темном углу и задумался: смогу ли я железной рукой заставить себя развеселиться, если проглочу залпом обе бутылочки? Мне необходимо было хоть на вечер выбросить из головы все эти отливки, заготовки, водогрейные котлы, бетономешалки, страховочные поручни и прочее.
Время шло, а веселье никак не наступало. И даже спецсостав не помогал. Ну а музыка стала просто раздражать. Простенький мотивчик, казавшийся сначала таким милым, вдруг стал ненавистен.
Я поднялся и отправился в казарму. Лучше уж поваляюсь на кровати в тишине, а если повезет — сразу усну. Кого, интересно, они собирались развеселить этой гадкой пародией на праздник?
Единственный человек, которого я нашел в казарме, был Щербатин. Он сидел на кровати со сжатыми кулаками и смотрел перед собой глазами, полными ненависти. Я так и опешил.
— Что случилось?
Он поднял на меня глаза и просто обжег взглядом.
— Поздравляю с международным праздником трудящихся, — выдавил он.
— Да что с тобой?
— Как будто сам не понимаешь.
— Нет, не понимаю.
— А чего тогда приперся сюда?
— Да так… Мне просто там надоело.
— Ага, вот видишь? Никому не надоело, одному тебе надоело.
Он отвернулся, словно смотреть на меня стало противно. Некоторое время сопел и хрустел пальцами. Наконец, не выдержал:
— Беня, отчего мы их так ненавидим?
— Кого?
— Всех! В том-то и дело, что всех подряд, без разбора. Даже тех, кого видим впервые. Или не так?
— Ну…
— Давай без “ну”! Сам жаловался.
— Ну я, допустим, жаловался. Но за тобой не замечал никакой депрессии.
