Наверняка так и прошёл бы весь полёт, но однажды вечером Никита, потерявший счёт времени за очередной книгой, пришёл в столовую позже обычного и столкнулся там с Моренцом. Уходить было неудобно, садиться в одиночестве как-то тоже. Никита спросил, можно ли присесть.
— Не вижу причин против, — ответил Моренц, даже не глядя.
Очень скоро Никита понял, что сидеть за одним столом со столь молчаливым человеком – перспектива ничуть не более замечательная, чем сидеть за соседним столом. Стоило бы заговорить, но вспомнилась сцена на работе, как он хотел остаться наедине со своими мыслями, и ему сделалось смешно и совестно одновременно.
Вдруг Моренц поднял глаза на Никиту, причём взгляд у него был таким, как если бы он умел читать мысли.
— Вы же в ОИВ служили, да? — болтнул Никита, совсем растерявшись. Глаза Моренца едва заметно оживились.
— Да. Было дело, — произнёс он с небрежностью, достойной забытой и маловажной темы, но была в той небрежности и глубоко спрятанная горечь.
С того момента каждый день полёта они беседовали в столовой. Моренц оказался собеседником интересным, хотя и несколько замкнутым, или скорее сдержанным, каким бывает человек, не до конца определившийся с ответом на какой-то очень сложный и важный вопрос. Сдержанность эта, большей частью, касалось политики, в меньшей степени истории. О службе же, вопреки ожиданиям, он рассказывал достаточно охотно – особенно о Бирме и Пакистане.
В 30-м году Моренц поступил философской факультет, проучился четыре курса и уже никто не сомневался, что Мартин посвятит всю жизнь философии, но он… подался в армию.
Однако взяли его не сразу: некоему англичанину Карлу из приёмной комиссии не понравились результаты тестирования. Об этом Моренц рассказывал охотно, с лёгкой улыбкой, но вот причину ухода из института не объяснил.
Спустя время Никита мог с уверенностью назвать Моренца очень интересным и умным собеседником – помимо философии он обладал обширными познания в истории и психологии. И хотя Никита на этом не специализировался, всё же смог поддержать разговор на должном уровне.
Но однажды Моренц не смог, кажется, до конца понять взглядов, а точнее – одной мысли собеседника. В тот раз Никита говорил о Софье, о том, что периодические расставания исключительно полезны; и шутил, что, если бы они виделись постоянно, то давно надоели бы друг-другу и расстались.
Но это была мелочь, в целом же снова установилось равновесие. Однако очередным вечером случилось следующее: Моренц сказал «пойду пройдусь» – что на его языке означало «до завтра» – но вернулся через минуту, сделал жест следовать за ним и тут же скрылся. Никита машинально поднялся, подчиняясь бессловесному приказу, а так же чувству неизвестности, и вышел.
Ближе к «вечеру» свет на корабле приглушали, ненавязчиво подталкивая сохранять режим; особенно это было заметно в осевых отсеках. Они сейчас казались Никите неожиданно чужими, и даже опасными.
В третьем отсеке они обнаружили Кэтрин. Она сидела у стены своей каюты, уткнувшись лицом в колени, тихо всхлипывала и вздрагивала. Никита было кинулся к девушке, но был остановлен возгласом Моренца:
— Оставь. Шок.
Тон – этот тон, словно речь шла не о человеке, а о ненужной вещи – поразил Никиту, но перечить не было смысла. Он отступил. Моренц готовился ступить в темноту третьего отсека и… На какой-то момент Никите почудилось, что где-то поблизости притаился невиданный зверь, только и ждущий, когда люди переступят невидимую черту, ждущий момента, чтобы наброситься.
— За мной! — скомандовал Моренц. («Никого нет!») Наваждение исчезло. Всего-лишь… Глупость какая!
Моренц, подобно собаке, напавшей на след, рванулся дальше. Никита тряхнул головой и решил не отставать. Они пересекли второй отсек, первый, поднялись по лестнице, и замерли у дверей в рубку.
Несколько секунд Моренц стоял так, задержав дыхание и прислушиваясь, но, конечно же, ничего слышно не было. Моренц сделал Никите знак отойти в сторону и несколько раз ударил по двери.
Снова наступила тишина. Никита уставился на двери, точно загипнотизированный и чувствовал, как внутри разрастается ожидание неотвратимого ужаса, который выпрыгнет сразу после раскрытия дверей; чувство это крепло и нарастало, словно гул приближающегося самолёта.
Двери раздвинулись, но ужаса не было, а была следующая картина: в глубине рубки стоял капитан судна, а ближе, спиной к входу, был ещё один мужчина, которого Никита никак не мог узнать. Позади них взволнованно перемигивались приборы.
Парень повернулся, и лицо его исказилось, как если бы он увидел нечто кошмарное и собирался закричать. «Бирманец, ну конечно!» – мелькнуло в голове у Никиты.
Но бирманец не закричал, а лишь прошипел что-то. Никита смог разобрать только местоимение «ты», которое тот произнёс в самом начале на эсперанто.
Бирманец встал вполоборота, точно хотел одновременно видеть и капитана и вошедших – но это было невозможно. В руках он держал пистолет.
— Брось оружие, — глухо произнёс Моренц, на что парень снова что-то пробормотал на своём языке – и в этот момент капитан подступил ближе (бирманец определённо услышал это, но было поздно), и Моренц тоже подступил ближе.
Никита не сразу понял, отчего тело вдруг стало таким тяжелым. Он отшатнулся к стене, успев увидеть, как скручивали парня с пистолетом – и потерял сознание.
Очнулся Никита в своей каюте. Первым его вопросом был:
— Как Кэтрин?
— Гораздо лучше, чем ты, — ответил Моренц. И, помолчав, вдруг заговорил: – Знаешь, ты мне ведь, возможно, жизнь спас. Знать наверняка не могу, но на то похоже. А, как сказал бы наш комполк – пережитки древних военных традиций, но, чем чёрт не шутит, ведь я тебе действительно теперь обязан.
Никита посмотрел удивлённо сначала на Моренца, затем, чуть подняв голову, на себя.
— Пулю мы вынули, — холодно сказал Моренц. — Тебе очень повезло.
— Мы? — поинтересовался Никита, проверяя, до какой меры можно вздохнуть, чтобы боль не усиливалась.
— Мы с Кэтрин, — ответил Моренц и поглядел на дверь.
Никита замолчал. Трудно сказать, что повлияло на него больше – физическая слабость после ранения или сама ситуация.
— А что с ним теперь будет? — спросил отстранённо Никита. — С бирманцем?
— Не знаю, но очень сожалею, что теперь нет смертной казни.
Никита не сразу понял смысл последних слов. Моренц заметил это и поспешно ухмыльнулся:
— Однажды у командования возникли вопросу по поводу моей квалификации – пришлось целый месяц беседовать с психологами, пока они не убедились, что со мной всё в порядке. А этому бедняге несколько лет придётся слушать речи исправителей. А в тюрьмах они куда надоедливее, — пояснил он. Никита молчал. Но в тишине этой происходило невидимое стороннему наблюдателю сражение. Неумно будет говорить, что сражение это касалось исключительно Моренца и Никиты. Столкновение было делом сил более значительных, чем два человека.
