Когда повествование подошло к концу, Никита попросил побольше рассказать о Моренце, об истории с бирманцем, и добавил:
— Надеюсь, это не составляет военную, или какую-нибудь иную тайну?
— Тайна? — встрепенулся Жан и спустя секунду пригнулся к матовой, цвета морской волны, столешнице, точно у него на плечах появился невидимый груз. — Нет. И даже если бы она была, не смог бы я удержаться от того, чтобы рассказать вам хоть часть. Так сказать, возместить ущерб информацией, потому что больше и нечем. Жан замолчал и взглянул на крышку стола, как бы собираясь с мыслями.
— Это было в 50-м году, — начал он, — я тогда ещё служил замкоменданта Рангуна и имел некоторый доступ к отчётам об операциях. Была осень, десятое сентября: роту Моренца отправили проверить одну деревню – поступило сообщение о тайнике с оружием. Приехали они, переговорили с жителями, провели обыски – буквально в каждую кастрюлю заглянули, каждую кочку обследовали. Ничего не нашли.
Дан приказ сворачиваться, солдаты возвращаются к бронетранспортёрам; Моренц со старостой деревни стоит, лекцию читает, значит. В какой-то момент на площадь выходит парень с карабином. Где прятал? Никто не знает! Ну, и понятно, что при таком подходе уцелеть он не мог никак. Что же имеем? Ликвидирован вооружённый субъект, напавший на солдат ОИВ, и вроде бы всё верно и даже замечательно, но… Тогда уже настал переломный момент, и многие просто приходили и сдавались – сдавали оружие, банды, данные о тайниках, и благополучно жили дальше. Так с чего бы, спрашивается, парню становиться самоубийцей? В общем, остался у нас осадочек. А у самоубийцы остался младший брат. Некий Кан, от рук которого вы и пострадали.
Никита впервые за весь разговор оторвал взгляд от Жана и почему-то посмотрел на стеллаж слева от стола. На одной из полок стояла бронзовая фигурка женщины с флагом.
— Много позже я узнал, — снова заговорил Жан, — из достаточно надёжных источников, что Моренц оставил записку неизвестного содержания в доме убитого – хотя я даже не представляю, что там было написано и какие струнки оно задело в душе бедняги… Камера в шлеме этого не зафиксировала, да и нетрудно избежать её внимания в такой мелочи.
— И он оставался в армии? — сказал Никита, всё ещё глядя на бронзовую фигурку, точно зачарованный. — Не возникло… вопросов?
— Во-первых, имевшиеся данные не позволяли даже суть претензий сформулировать. Проверили, конечно, как могли, но выяснить ничего не смогли. А во-вторых, Моренц, хм… очень эффективно решал задачи. За это его ценили. Со своей «семь-один» он лез в самую гущу, и возвращался без потерь, и даже с приобретениями, причём отличался этим он ещё в Пакистане. И в Бирме это продолжалось некоторое время.
— А потом? — поинтересовался Никита. — Моренц выдохся?
— Враг выдохся. Части выводили за ненадобностью. Некоторых командиров перевели на инструкторскую работу. В том числе и Моренца. Потом стало ещё тише, и его отправили в Колумбию, тоже инструктором. А там он, спустя время, наступил на мину.
— Мину? — удивился Никита.
— Вы, значит, протезов не заметили?
— Не заметил… А мина, она была кем-то специально заложена? То есть, это было покушение?
— Нет. Нет-нет, мина была наша. В смысле, как наша? Её заложили партизаны уже после Второй Революционной. Семьдесят лет мине, или около того. Презент из прошлого.
Наступило молчание. Жан, должно быть, считал сказанное достаточным, а Никита не знал, что ещё можно спросить.
— Так, — Жан взглянул на часы и поднялся. — Засиделся я с вами. Если вы голодны или…
— Нет, — оборвал его Никита. — Я ничего не хочу.
Тут Жан театрально развёл руками, лицо его приобрело легкомысленно-радостное выражение, и он произнёс едва слышно:
— Где же моё гостеприимство?
— Всё нормальн…
— Даже это забыл, — перебил его Жан, морща лоб. — Вся эта ситуация… Но надо идти, прошу извинить; если что-то понадобится – немедленно обращайтесь к моему секретарю, — Произнёс Жан, и дверь уже почти закрылась…
— Это мы виноваты в том, что он такой, — сказал Никита. Жан замер в дверях.
— Я ничего не замечал, а после того, как стал замечать – было уже поздно. Для меня, и, тем более, для горе-психологов, которых Мартин обманывал, словно детей… Хотя я не думаю, что можно было вообще хоть что-то изменить, — ответил Жан. Во второй раз он не смотрел в глаза Никите, когда говорил. — Но это наверняка лишь слова, оправдания, потому что человек, увы, почти всегда падок на оправдания для себя. Но не думайте, пожалуйста, что я не знаю цену ошибке, я её знаю, и теперь плачу? сполна… — Ещё некоторое время взгляд Жана блуждал по кабинету, потом он продолжил: – Вы ведь наверняка думаете, что это война сделала Моренца таким, верно ведь? Но я вижу такое не впервые. Нет, конечно, не в таких масштабах, как у Мартина, нет. Но даже один шаг назад для нас страшен. Когда я был молодой, спрашивал себя: «хрупкие, мы стали, что ли?» Но потом понял, что планка нынче выше, и держать её труднее… — Жан замолчал, затем, коснувшись обшлага, добавил: – А сейчас простите, я должен идти, — и притворил дверь.
После утреннего дождя в парке было свежо, а на зелени поблескивала алмазная россыпь. Впереди в маленьком пруду плескалась утка с выводком. Раньше Никита любил старинные парки, засаженные раскидистыми дубами, но теперь находил особенную красоту в таких вот молодых светлых лесках.
Никита ждал Софью, но она опаздывала. Книга, которую читал Никита, подошла к концу, и он решил просмотреть новости. «Последние подразделения ОИВ передали свои базы местной милиции и покинули Колумбию». Никита вздохнул. Нахлынули воспоминания.
Кан… Кан вышел на свободу через четыре года. А на встрече с Кэтрин и Никитой объявил, что вернётся в Бирму и обратится в буддизм. Вот так! Из четырёх голов религиозной гидры история отрубила три, а четвёртая осталась умирать своей смертью, но, даже издыхающая, всё ещё проглатывала людей.
Досада охватила Никиту. Он не был уверен, что не подал тогда виду, но иначе не получилось – чувство было сильно, как огненный смерч.
Да, Никита был разочарован результатом работы психологов, но когда у Кана вдруг выступили слёзы, и он принялся благодарить его и Кэтрин за то, что они свидетельствовали в его пользу – тогда жгучее забылось. Однако же вернулось после окончания встречи.
Забавно, но значительную роль в смягчении режима и снижении срока сыграло отсутствие на суде Моренца. Он лишь прислал отписку, в которой объяснил отсутствие «личными обстоятельствами». Что же до капитана, то он лишь пересказал записи камер рубки, а от выводов и комментариев отказался.
