Нет, не упадок, просто никто из местных обитателей не относился к этому месту всерьез. Кто-то останавливался здесь по пути в Новый Свет, кто-то намеревался со временем перебраться в более престижный район или даже подзаработать и вернуться на родину. Одни уезжали, другие приезжали, но своим домом эти унылые кварталы не считали даже те, кто родился здесь и кому здесь было суждено умереть.
Мы с отцом провели тут немало времени, но привела меня обратно вовсе не сентиментальность. Интересовала дверь без вывески на углу Ломоносова и Сибирской.
Дверь оказалась на месте, все такая же потрепанная и замызганная, только теперь к ней приколотили рекламный плакат со знойной красоткой и надписью: «Кури и худей!»
Я впустую подергал ручку – заперто! – огляделся по сторонам и зашагал через дорогу к закусочной с цветастой красно-оранжевой птицей на фасаде.
Надписи были у местных обитателей не в чести; либо ты ориентируешься здесь без всяких вывесок, либо ты чужак и тебе здесь не рады.
Закусочная называлась «Жар-птица». Я знал это, хоть никогда не считался на этих улочках своим.
– Мастер подходит к часу, – сообщил мне пожилой официант в белом переднике, который стоял у входной двери и смотрел на улицу через забрызганное дождем окно. Говорил он, разумеется, вовсе не о шеф-поваре.
Я взглянул на хронометр и повесил котелок и плащ на свободный крючок вешалки. Потом уселся за стол у окна, откуда просматривался весь перекресток, и задумался, что заказать.
– Чай, блины с медом, – неожиданно даже для самого себя произнес, когда подошел официант, – и вареники с картошкой. С салом и луковой поджаркой.
Раньше мы заглядывали в «Жар-птицу» с отцом раз в месяц или два. Сначала стучались в неприметную дверь через перекресток, затем шли сюда. И несмотря на хроническую безденежность, папа никогда не скупился и заказывал все сладости, которые я просил. Пирожные с взбитым кремом, сладкие пироги, сахарных петушков, мороженое…
В ожидании заказа я вытащил из портфеля стопку газет и наскоро просмотрел их, уделяя особое внимание криминальной хронике. Но нет, ни о нашей неудачной попытке задержать оборотня, ни о взрыве за городом нигде не упоминалось. Ни в «Атлантическом телеграфе», ни в «Столичных известиях» и «Вестнике империи», не говоря уже о «Биржевом вестнике».
Ничего. Тишина.
Все как одна передовицы были посвящены грядущему визиту в Новый Вавилон Николы Теслы и Томаса Эдисона; острые на язык газетчики едва ли не прямым текстом заявляли, что конференция «Всеблагого электричества» просто обречена завершиться смертоубийством. Чуть меньше писали о том, что наследница престола в очередной раз легла на обследование в госпиталь, но тут уж сенсацию высосать из пальца не получалось при всем желании – о больном сердце кронпринцессы Анны стало известно вскоре после ее рождения.
В этот момент официант выставил на стол глубокую тарелку с варениками и блюдечко со сметаной.
– Остальное нести сразу? – уточнил он.
– Сразу, – кивнул я, и вскоре передо мной оказался чайничек, блюдо с блинами и розетка с медом.
Я закрыл глаза, наслаждаясь восхитительными ароматами из детства, сглотнул слюну, потом без всякого сожаления поднялся на ноги, кинул на край стола мятую пятерку и принялся одеваться.
Официант не сказал ни слова. Он помнил меня по старым временам.
Как я уже говорил: все те же люди, все те же лица; ничего не меняется.
Не застегивая плащ, я перешел через дорогу и без стука распахнул дверь, в которую незадолго до того прошел сгорбленный человечек в сером дождевике. Пригнув голову, поднырнул под низкую притолоку, выпрямился и заявил:
– У меня есть пара вопросов.
Согбенный башмачник посмотрел на меня снизу вверх и улыбнулся.
– Неприятных, полагаю? – предположил он. – Слышал, ты стал полицейским, Лео.
– Все течет, все меняется, – пожал я плечами, выставил на край стола портфель и достал из него только-только начавший оттаивать сверток.
Старый мастер развернул брезент и поднял на меня озадаченный взгляд.
– Что это, Лео? – отодвинул он от себя оторванное взрывом предплечье сиятельного.
– Мне нужно знать, кто набил эту татуировку, – спокойно произнес я, словно речь шла о починке каблука.
Ремесло башмачника никогда не приносило много денег в этом квартале, и Сергей Кравец сводил концы с концами, делая наколки местным бандитам. Когда на улицах находили очередного изукрашенного наколками покойника и полицейские приходили к башмачнику с требованием назвать имя жертвы, он не говорил им ничего, а потом запирал лавку и шел сообщать дурные вести родне.
Я прекрасно знал о его принципах, но нисколько не сомневался, что тем или иным образом получу ответ.
Мастер откинулся на спинку стула и посмотрел на меня с непонятным выражением, в подслеповатых глазах мелькали отблески керосиновой лампы.
– Это неправильно, – заявил он.
– Ты же сам сказал, что вопросы будут неприятными, – напомнил я.
Мастер покачал головой.
– Говорят, ты больше не полицейский, – заявил он многозначительно.
– Все течет, все меняется, – повторил я.
– Лео, ты убил его?
Я только пожал плечами, не став отвечать ни да, ни нет.
Просто не знал ответа на этот вопрос.
Сергей Кравец расценил молчание по-своему, разжег еще одну лампу и достал мощное увеличительное стекло. Изучил вытатуированную руну и объявил:
– Очень старая работа.
– Старая насколько?
– Судя по всему, человек прожил с ней большую часть жизни.
Я кивнул. Скорее всего, так оно и было. И поскольку старику было за семьдесят, сделавший наколку мастер давно мертв.
– Я не назову тебе имени, – ожидаемо продолжил Кравец. Помолчал и добавил: – Знаешь, Лео, на самом деле это мог быть кто угодно.
– Как так?
– Работа идеальная, ни единой помарки. Если интересует мое мнение – это не татуировка, это клеймо. Кто-то закрепил иглы в специальной форме.
– Понятно, – вздохнул я и уточнил: – Что-то еще?
– Нет, – покачал головой мастер.
Я завернул руку в брезент и убрал сверток обратно в портфель.
– Ничего больше не хочешь спросить? – остановил меня Кравец.
Вопрос угодил в больное место, я медленно обернулся и прислонился к дверному косяку.
– Ты не знаешь! – возразил мастеру. – Он бы тебе не сказал!
– Не сказал, – подтвердил старый башмачник.
– Тогда о чем речь?
Делать татуировки отец водил меня исключительно сюда. Он никогда ничего не объяснял, и до сих пор я не мог решить для себя, была ли это пьяная блажь или же в моих наколках скрывался некий сакральный смысл.
