— Саш, автор — ты, — заметил папа́.
— Моя только идея. У меня руки не доходят, чтобы всё воплотить. Я не могу влезать в каждую деталь. А значит, мне нужны помощники. Николай Васильевич — отличный помощник!
— Саша, действительный тайный советник — это генеральский чин, — сказал царь. — А он только студент, твой Склифосовский.
— Он гениальный студент. Папа́, спроси Пирогова, насколько важно то, что мы сделали. Думаю, он понимает.
— Хорошо, я подумаю, — сказал царь.
— Я ничего не прошу для себя, — заметил Саша. — Это не значит, что мне не нужны деньги, но я их найду и помимо Демидовской премии. В Москве я заключил несколько выгодных контрактов с местными купцами.
— Наслышан, — усмехнулся царь.
— Гогель Григорий Федорович недавно просветил меня, чей хлеб я ем. А если согласно «Положению об императорской фамилии», получаю жалованье из казны, я просто обязан стараться сберечь казенную копейку. Поэтому и торговался. Деньги не мои. И без меня транжирятся. Я смотрел с Гогелем свои доходы и расходы: три тысячи на «тряпки»!
— Я бы не называл «тряпками» мундиры русских полков, — заметил папа́.
— Извиняюсь, — согласился Саша. — Но это не делает их дешевле.
— Это к Мама́, — сказал царь. — Сокращением расходов на одежду для Маши у неё Тютчева занимается.
— Хорошо, — кивнул Саша. — Обсужу с Анной Федоровной.
— Что ты делал у раскольников? — спросил император.
— Смотрел на верёвку и печати на алтаре, папа́. Это стоило увидеть собственными глазами. Там, в запечатанном алтаре, гибнет русское национальное наследие: гниют старинные иконы, пыль и плесень разъедает росписи, ветшают ризы.
— Раскольничьи иконы, росписи и ризы, — уточнил царь.
— Не пройдёт и века, как это станет совершенно неважно, и только специалисты будут способны отличить одни от других. А узнав о преследованиях за такие мелочи, как двоеперстие и написание христова имени, плечами пожмут, если не покрутят пальцем у виска. Больше всего меня поразило, что старообрядцы смиренно и верноподданно даже царя поминают, несмотря ни на что. Сам слышал эту молитву. И почитают генерала Платова, которого считают тайным старообрядцем, хотя он был верным монархии героем Отечественной войны. Его походную церковь хранят.
— Это легенда, — сказал царь. — Походную церковь им кто-то из купцов подарил.
— Тем более, что легенда. Они же Платова почитают, а не Пугачева.
— Про Пугачева молчат, — заметил папа́.
— Я считаю, что против Рогожких староверов творится несправедливость, которую уничтожить легче легкого. Вообще ни копейки не нужно. Достаточно одного твоего указа.
— Будет комиссия по делам старообрядцев, — пообещал папа́. — Изучит ситуацию.
— Ещё нужна комиссия по делам рабочих, — сказал Саша. — Их положение ужасно. Пока российская промышленность слаба, и эта проблема кажется несущественной, но она будет расти вместе с ростом производства, и может стать серьёзнее крестьянского вопроса. Чем раньше мы начнём её решать, тем лучше.
— Будет комиссия. И по этому вопросу — тоже. А тебе пока рано в это лезть.
— Не думаю, что мои наблюдения бесполезны. Я сейчас пишу отчёт, а для этого нужна печатная машинка. Я приму любое твоё решение, но мне бы хотелось иметь хотя бы дня три в месте, где светло и можно работать.
— Ладно, пиши, — согласился царь.
— Поздравляю, — шепнул Никса, когда Саша вышел в коридор. — Кота сам будешь пасти.
Николай слегка ошибался.
Вернувшись к себе, Саша обнаружил Киссинджера, который лениво играл с бантиком на веревочке. Последнюю держала пятилетняя сестренка Маша. Алеша с Володькой присутствовали и увлеченно наблюдали за процессом.
За печатную машинку Саша сел утром следующего дня, успешно выгнав из комнаты и Володьку, и Гогеля, не выносивших грохота изобретения. Вспомнилось из Галича «„Эрика“ берет четыре копии». Интересно, копировальная бумага уже изобретена? Саша её здесь не видел.
Копию Отчёта было бы полезно оставить себе и ещё одну вручить Никсе. Документ грозил разбухнуть страниц до пятидесяти.
Про копирку Саша спросил примерно у всех: от Гогеля до Елены Павловны.
Нашлась она у Николая Милютина. Крестьянский реформатор поделился пачкой, оставшейся от выписанной из Англии партии. Копирка была на основе сажи, цвет давала черный и нещадно пачкала всё: от пальцев до карандашей и клавиш. Понятно, что копия получалась в сером туманном ореоле.
Ну, ничего. За два дня черновик был готов.
В качестве вишенки на торте Саша сделал к отчету приложение с проектом вагона со сквозным проходом и туалетом. А также вагона-ресторана.
Киссинджер немедленно оккупировал готовый документ, свернулся на нём клубком и заурчал. А в его великолепной рыжей шерсти появились черные точечки сажи с копировальной бумаги.
Саша решил дать Отчёту отлежаться под спящим Киссинджером, чтобы потом вычитать его ещё раз, а пока заняться благоустройством рыжего друга. Не зря же Сашу год учили столярному делу.
Он выточил для Киссинджера когтеточку с лежанкой наверху. Обмотал ножку толстой верёвкой, всё, как в будущем.
Когтеточка явно назрела, ибо разбойник уже покушался на дизайнерские дворцовые диваны на предмет заточки когтей. Хорошо, что Гогель не видел. Пока Саша успевал оттаскивать пирата.
Опилки Саша использовал для лотка.
На лежанку сверху прибил подушечку, надеясь, что рыжий предпочтет её отчёту.
Лоток Киссинджер оценил не сразу, полагая, что ковёр чем-то лучше. Спать пока предпочитал на Сашиной подушке, слегка оттеснив хозяина, а лежанку исследовал, подремал на ней ради эксперимента и перебрался обратно на отчёт. Вот с чего? Не такой уж он мягкий!
Скорее проблемный и критический.
Саша не поленился сделать ещё одну копию когтеточки, чтобы выставить на продажу в аптеке бизнес-партнёра Шварца. Перед тем Киссинджера заманили на лежанку котлетой, и они с Никсой сделали рекламную фотографию. Изображение получилось немного смазанным. Котлеты едва хватило на время выдержки, к тому же Киссинджер совершенно не мог сидеть неподвижно.
Саша понял, что придётся просить Крамского вспомнить профессию ретушёра.
Фото ещё успели проявить до отъезда Николая в Гапсаль.
Никса отплывал от пристани в Стрельне в четверг 4 июня на пароходе в Кронштадт, где он должен быть пересесть на пароходо-фрегат «Гремящий».
Пароход развел пары и отошёл от берега. Пахло рыбой и водорослями. Никса махал брату рукой. Рядом с ним стояли Зиновьев, Рихтер и Гримм. Саша оставался с Володькой, Алёшкой, Машей, Гогелем и Казнаковым.
До Саши доходили слухи, что Мама́ планировала, чтобы Никсу сопровождали только Рихтер и Гримм, а Зиновьев чуть не зубами вырвал себе право ехать с наследником, написав царю полное обиды письмо с просьбой об отставке.
Содержание его было Саше в общих чертах известно. «Некоторые люди находят, что я человек запоздалый, — писал Зиновьев, — что я не иду в уровень с либеральными и гуманными идеями века. А потому элемент в воспитании наследника бесполезный и даже вредный».
Но отказаться от своих взглядов ради теплого места воспитателя великих князей в силу своей честности и принципиальности он, Зиновьев, никак не может. И не будет стремиться к популярности у ультра-либеральной партии. А потому режет государю всю правду матку с солдатской прямотой.
Надо заметить, что Зиновьев, освободивший своих крестьян до реформы, к ультра-консервативной партии тоже не относился. Так что свою пещерность несколько преувеличивал.
Царь солдатскую прямоту оценил, обласкал, успокоил и ехать позволил, но было ясно, что Зиновьев вряд ли задержится при Николае позже 8 сентября — его совершеннолетия. И Гогель похоже уходил вместе с Зиновьевым.
Не то, чтобы Саша жалел об этом.
Утром, когда Саша взялся за редактуру отчёта, Киссинджер ещё дрых на подушке, так что его не пришлось сгонять с черновика.
Правку Саша вносил острым карандашом во избежание клякс. К обеду отчёт был испещрён пометками на полях и сносками с многочисленными звездочками, вопросами и восклицательными знаками, так что напоминал рукописи Льва Толстого.
