— Только давай без этой мистики, — поморщился царь. — Мне уже все уши прожужжали про воплощения то ли Петра Алексеевича, то ли папа́. А я смотрю на него и в каждом движении узнаю прежнего Сашу. В каждой черточке он. Честный, прямой и упрямый, как стадо баранов.
— Это верно, — тихо сказал Гогель. — Это осталось. Но он стал совсем по-другому мыслить. Очень по-взрослому и при этом по-юношески радикально.
— Да, я знаю, что мой сын гений, — заметил император, — но это мой сын.
— Тут без мистики никак, государь, — продолжил Гогель. — Мистика идет с вашим сыном рука об руку и сопровождает на каждом шагу. Мне рассказывали, что, когда он встречался со студентами Московского университета, он к одному из них обратился по имени-отчеству, хотя его не представляли, а у другого угадал факультет, услышав фамилию. Какой-то Столетов. Мне фамилия ни о чем не говорит, он из купцов третьей гильдии. А Александру Александровичу сказала. Видно, какой-нибудь будущий Сперанский. Он его тут же рядом посадил и ввел в свой студенческий совет. Он туда ввел всех, чьи имена ему были знакомы. Если он действительно провидит будущее, это логично, он просто отобрал выдающихся в будущем людей. И никакой это не студенческий парламент, как болтают. Он их туда назначил.
— И объявил выборы, — заметил император.
— Думаю, просто не всех нашёл. Наверное, считает, что их выберут, и он тогда услышит имена.
— Можно было просто списки посмотреть.
Гогель пожал плечами.
— Не знаю, государь. Может, я ошибаюсь, и у него какая-то другая цель. Мне ещё рассказывали, что он просил императрицу, вашу матушку, купить для него во Франции картины какого-то никому не известного Моне. И Моне нашелся, правда, не в Париже, и ему едва восемнадцать лет. Но он действительно художник!
— Мне рассказывала Мама́, — кивнул царь. — Да, очень странно. Но Григорий Федорович, ты говоришь с чужих слов. А сам-то видел что-то необычное?
— Да. При мне Александр Александрович описал графу Строганову картину Ботичелли, и граф узнал её по описанию. Его Императорское Высочество не мог видеть эту картину, она во Флоренции, а художественных альбомов он при мне никогда в руках не держал. А в последний день он цитировал Торквиля предводителю тверского дворянства Унковскому, с которым его познакомили. Государь! В руках прежнего Александра Александровича Торквиля невозможно было представить. Если бы при мне читал Торквиля нынешний Александр Александрович, я бы не удивился. Но я не видел у него Торквиля! Да и его французский до сих пор для Торквиля слабоват. Но Унковский узнал цитату!
— Да, помню Унковского, — поморщился царь. — Либеральный предводитель либерального тверского дворянства. Засветился уже пару лет назад.
Александр Николаевич помнил его записку об освобождении крестьян, поданную зимой 1857-го. Автор высказывался за наделение крестьян землей с уплатой выкупа помещикам за счет государства. Причём крестьянине получали полное право свободного переселения.
И такова была эта записка, что её тут же опубликовал «Колокол».
— Саша знал его имя? — спросил царь.
— По-моему, нет, — задумчиво проговорил Гогель.
— Значит, не станет Сперанским, — усмехнулся император.
— Я тоже иногда узнаю его прежнего, — сказал Гогель. — Он всегда был очень добрым мальчиком. На станции в Твери у него потерялся котёнок, которого ему подарили московские купцы, так он готов был костьми лечь, чтобы его найти. Весь поезд поставил на дыбы. Он умеет повести за собой. Все пассажиры от мало до велика, от первого класса до третьего ходили по всему вокзалу и искали его кота. Он дал ему очень странное имя: Генрих Киссинджер.
— Киссинджер? — усмехнулся царь. — Остроумно.
— Думаю, не с проста. Очень похоже на имя и фамилию. Это в честь кого-то, о ком мы ничего не знаем.
Царь пожал плечами.
— А может просто пошутил.
— Не справляюсь, государь! — вздохнул Гогель. — Александр Александрович всегда найдёт способ всё сделать по-своему, несмотря ни на что. Но может это и правильно, если он видит грядущее. И не стоит ему мешать. Ваш сын способен объяснить каждый свой поступок. Он подстроил наше опоздание на поезд в субботу. Я не верю, что это было случайно. Но он объяснил, что не хотел обидеть дворянство.
— Московское дворянство трудно обидеть больше, чем оно уже обижено, — поморщился царь. — Никто так не противится эмансипации крестьян, как дворянство Московской губернии.
— Может быть, он знал об этом…
— Это не тайна.
— Он очень странно потерял память, — заметил Гогель. — Год назад он не узнавал родственников, не помнил расположение дворцов в Петергофе и комнат во дворцах, забыл немецкий, полу-забыл французский и при этом прекрасно помнил английский. Только Шау заметил одну странность: произношение. Не такое, которому он учил. Более простонародное.
— В Сашку вселился лондонский рабочий? — усмехнулся царь.
— Я этого не говорил, — возразил Гогель. — И это не соответствует всему остальному. Я помню первые дни после его болезни, когда Балинский выписал ему лауданум. Александр Александрович хотел понять, что это, и попросил меня отвести его в библиотеку, где есть энциклопедия. Дворец Коттедж он не узнал и не вспомнил, кому он принадлежит. Но был восхищён. Сказал, что это «дворец королевы эльфов». И что, исходя из архитектуры, трудно предположить других хозяев, кроме короля Оберона и королевы Титании. Может о них знать английский рабочий?
— Разве что смотрел пьесы Шекспира, — усмехнулся царь.
— Это не всё, государь, — продолжил Гогель. — Он потом упомянул Виолле-ле-Дюка, который реставрировал Парижский храм Богородицы. К стыду своему, я не сразу вспомнил, кто это. Всё-таки я солдат, а не историк искусства. А недавно в Москве в доме губернатора Строганова на столе в его библиотеке я увидел книгу на французском языке: «Толковый словарь французской архитектуры XI—XVI века». Автор: Виолле-ле-Дюк. Я даже не сразу вспомнил, откуда мне знакомо это имя.
— И что ты об этом думаешь? — спросил царь.
— Я не знаю. Даже, если он вернувшийся на землю Петр Первый, тогда почему он не помнит немецкого, которым прекрасно владел Великий Государь. Разве что, утратив часть памяти, Александр Александрович обрёл дар ясновидения.
— Он тебе что-то предсказывал?
— Нет. Зиновьеву говорил об освобождении Болгарии. Мне только рисовал схему шариковой ручки. Её недавно сделали на заводе Путилова, но большую. Он хотел маленькую, чтобы писать в тетради. Это изобретательство тоже тогда началось, после болезни.
— Я заметил, — задумчиво проговорил царь.
— Может быть, Александру Александровичу нужен такой воспитатель, как граф Строганов? — предположил Гогель. — Он при мне несколько раз смог показать Его Высочеству свой ум и эрудицию, так что Александр Александрович вынужден был признать поражение. Мне кажется, это крайне удивило вашего сына. Речь шла о западноевропейском искусстве возрождения, но Александр Александрович привык быть лучшим во всем.
— Относительно графа Строганова у меня другие планы, — заметил царь, — так что до совершеннолетия моего старшего сына, воспитателем Саши остаёшься ты. Надеюсь, до 8 сентября он не успеет устроить революцию.
— Он не устроит революцию, — сказал Гогель. — Он её не хочет.
* * *
Оказавшись в своей комнате в Зубовском флигеле, которую делил с Володей и Гогелем, Саша поставил на пол клетку с Кисинджером и открыл дверцу.
Генрих степенно вышел наружу, совершил круг почёта по помещению, потерся мордочкой о все ножки всей возможной мебели и оказался рядом с клеткой Коха.
Предпринял попытку запустить лапу между прутьев. Если бы Киссинджер был взрослым котом, у него бы точно ничего не получилось. Но Генрих был ещё маленьким котёнком, и лапа прошла. Но зато оказалась слишком короткой.
Кох забился в дальний угол клетки и засвистел.
Саша подхватил Киссинджера под пузико и взял на руки.
— Понимаешь, Генрих, — наставительно сказал он. — Кох — это не еда, Кох — это член семьи.
