«Ну, читал Тарле, читал, — прокомментировал про себя Саша. — Еще в школе». То ли из «Наполеона» Тарле, то ли из «Нашествия Наполеона на Россию» он помнил про статую в тоге.
Под статьей (или фельетоном что ли?) Герцена имелась иллюстрация, где Саша при помощи Никсы и генералов запускал небесный фонарик. Против исторической правды авторы погрешили, предпочтя ей красивый символизм. Собственно, Саша был в центре композиции, а фонарик стартовал с его воздетых вверх рук.
Ну, да! Ну, да! Не ставят светильник под спудом.
Под рисунком была надпись:
«Мы несколько переосмыслили рисунок, опубликованный в „Таймс“».
Что это еще за рисунок?
Впрочем, несложно догадаться. И Саша резко понял, что ему нужно переговорить с папá, и чем быстрее, тем лучше.
Четверг. Первая половина дня. Царь наверняка занят, и врываться на совещание прямо скажем, не стоит.
И Саша взял лист бумаги и перо.
Но написать ничего не успел, потому что пришел Никса.
И на стол перед Сашей лег третий экземпляр «Колокола» рядом с двумя первыми.
— Уже прочитал? — спросил брат.
— Еще бы!
— Честно говоря, завидую, — признался Никса.
— По этому поводу я уже нарвался на неприятный разговор с папá.
— И что ты ему сказал?
— Что в общем и целом изложено верно, но про тронную речь придумал не я.
— Я тебя не упрекаю, — сказал Никса, садясь рядом.
— Клянусь, что у тебя никогда не возникнет ни малейшего повода меня в этом упрекнуть.
— Поменьше бы ты клялся, — поморщился брат.
— Учту, — пообещал Саша. — Но знаешь, я там не все понял. Что это за «выстрел в ночи»?
— Философические письма, — объяснил Никса. — Точнее одно письмо Петра Чаадаева.
— Чаадаев? Адресат Пушкина?
— Человек, с которого началось западничество.
— Да? А письмо ты читал?
— Нет, оно запрещено, — проинформировал Никса.
— В этой стране хоть что-нибудь не запрещено?
— Папá многое разрешил. Я не читал письмá, но примерно знаю, что в нем, мне Кавелин рассказывал. Письмо опубликовал журнал «Телескоп» в середине тридцатых. Журнал тут же закрыли, редактора сослали, цензора уволили. А Чаадаева вызвали к московскому полицмейстеру и объявили, что по распоряжению правительства, он теперь душевнобольной.
Саша поднял большой палец вверх.
— Да, это сильно! — восхитился он. — Душевнобольной по распоряжению правительства. Карательная психиатрия, как она есть. В психушку пихнули? На цепь посадили? Лауданумом пичкали по три раза в день?
— Нет, домашний арест.
— Ну, это наш белый и пушистый дедушка! Тишайший государь, душка Николай Павлович.
— Правда, каждый день Чаадаева должен был посещать психиатр, — заметил Никса.
— А! Ну, нужен же интеллектуальный собеседник. А то взвоешь под домашним арестом.
— Были разрешены прогулки.
— Очень великодушно! Да, а ведь могли бы и в Алексеевский равелин. Никса, сволочь, не томи! Заинтриговал меня дальше некуда. Что было в письме-то?
— Чаадаев утверждал, что Россия не внесла никакого вклада в мировую культуру, что не дала миру ни одной идеи и ничего у него не взяла.
— Всего-то? Ну, в середине тридцатых — может быть. Ломоносов, Державин, Пушкин. Еще даже не Лермонтов. Можно раздумчиво покачать головой и, скрепя сердце, согласиться. В смысле, хорошо, но мало. Но девятнадцатый век полностью все изменит. Что там было еще крамольного?
— Что католицизм лучше православия, поскольку пытается менять мир и строить царство божие на земле, а не замыкается в мистицизме и не ограничивается молитвами и постами. Что жаль, что христианство приняли от Византии, а не от Рима.
— Честно говоря, подписываюсь под каждым словом.
— Так… — сказал Никса.
— Но я где-то читал, но протестантизм еще лучше. Поскольку протестантская этика очень способствует росту производства и развитию капитализма. Так что надо было не только принять христианство от Рима, но и не забыть вовремя признать учение Лютера. Ну, или Кальвина.
— Ты серьезно, Саш?
— Абсолютно. Только папá не говори. Чаадаев жжет.
— Там еще про русскую историю, где все тускло и мрачно, лишено и силы, и энергии, и которую ничего не оживляло, кроме злодеяний и ничего не смягчало, кроме рабства, испокон и поныне — один мертвый застой.
— О, как! Ничего мы потрогаем эту трясину острой палкой. Глядишь, и очистится от тины и гнили. Никса! А знаешь, зачем пишутся такие тексты?
— Есть какой-то тайный смысл?
— Еще бы! Это типичнейший вброс говна на вентилятор.
— Вентилятор?
— Ну, такая штука для охлаждения воздуха, вроде, ветряной мельницы.
— А! Кажется, что-то слышал.
— А теперь представь себе, что на крылья ветряной мельницы кто-то бросил вагон говна.
— Эээ…
— Вот! Те, на кого попало, тут же начинают сраться друг с другом, поминутно поминая автора. А автор смотрит на это, потирает ручки и огребает много комментов, перепостов и рейтинга.
— Комментариев?
— Ну, да!
— Перепост — это что?
— Ну, распространять начинают скандальный текст: перепечатывают, пересказывают, от руки переписывают. А рейтинг…
— Рейтинг я понял. Оценка?
— Ну, да, численная оценка популярности.
— С этого письма начался спор славянофилов и западников, — сказал Никса. — Западники были за, а славянофилы — против.
— С ума сойти! Это надо же так вбросить. На несколько десятков лет… если не сотен. Но ему, конечно, еще с эффектом Стрейзанд подфартило. Запретили же!
— Стрейзанд?
— Это американка одна. В общем смыл в том, что чем больше ты запрещаешь информацию, тем эффективнее она распространяется. Потому что сам запрет — хорошая реклама.
«Вот действительно! — подумал Саша. — Ну, кто бы знал о шамане Габышеве и его великом походе, если бы данного религиозного деятеля не отправили в психушку?»
— Ну, вот зачем запретили? — продолжил Саша. — Вред-то какой? Автору удовольствие, интеллигенции — развлекуха, а там, может, и истина какая-нибудь родится в этом споре. Удобрение же! Все должно расти.
— Ты что считаешь: вообще ничего не следует запрещать?
— Никакую информацию.
И Саша бросил выразительный взгляд на стол.
— Посмотри на этот полностью запрещенный «Колокол»! Раз, два, три.
— Кстати, откуда столько? — поинтересовался брат.
— Ты, дядя Костя и Мадам Мишель. Кстати, она звала в гости. Ты как?
— К Елене Павловне? С удовольствием.
После обеда от Мадам Мишель пришло письмо с приглашением на сегодня, на восемь вечера, для него и Никсы.
С великими князьями отправился Зиновьев.
Николаю Васильевичу явно не нравилась идея провести вечер в этом вертепе демшизы, но ничего не поделаешь, все-таки государева тетя. Отказаться нельзя.
Саша прихватил гитару. Зиновьев посмотрел осуждающе, вздохнул, но возражать не стал.
Поехали на поезде со станции Новый Петергоф. Сели на деревянные скамьи в вагоне.
Все-таки Саша никак не мог привыкнуть к равнодушию царской семьи к уважаемой службе ФСО. На поезде, блин! Царские дети! И даже не в отдельном вагоне.
Что-то из родного двадцать первого века. Скажем, королева Нидерландов объезжает на велосипеде свои владения.
Ситуация почти привычная. Ну, электричка и электричка. Правда, едет медленно, и дым от паровоза периодически задувает в окна, но зато можно любоваться придорожными пейзажами. А там везде метки приближающейся осени: в шевелюре плакучих берез целые пряди желтых листьев, созревающие красные грозди рябины, скошенные нивы с высокими стогами и пожухлая, выгоревшая за лето трава.
— На вечерах у Елены Павловны основной язык французский? — спросил Саша.
— Русский, — ответил Никса. — Но могут, конечно, перейти. Она неплохо знает английский. Папá мне рассказывал, что, когда она только приехала в Россию и учила русский язык, он говорил с ней по-русски, а она по-английски.
— Понятно, — сказал Саша. — Ну, что, Николай Васильевич, на язык Сен-Жюста? Надо же мне оправдывать свое прозвище.
