Джонатан Эйклифф
Комната Наоми
Жанр: ужасы, мистика
Возрастное ограничение: 18+
Перевод: 1–6 главы — Госпожа Х
7-28 главы — MonaBurumba
Редактура: MonaBurumba
Русификация обложки: Xeksany
Предупреждение: Если у вас имеются триггеры, связанные с детьми, ни в коем случае не читайте!
Глава 1
Я нашел их вчера, совершенно случайно. Фотографии. Те, которые мы сделали в Рождество годы назад. И более поздние, которые сделали в Египте. Воспоминания о зиме. Я думал, что они потерялись или были уничтожены. Или, может, мне хотелось так думать.
Они лежали в ящике на чердаке, в жестяной коробке — той, где когда-то хранился торт из чайного набора Бетти в Харрогите. Пирог с имбирем и грецким орехом, таким же, как у вас — с кусочком сыра «Венслидейл» и чашкой китайского чая. Не знаю, как фотографии оказались внутри. Уверен в одном — их положил туда не я. И знаю, что Лора тоже этого не делала.
В любом случае, чтобы быть совершенно уверенным, на этот раз я их сожгу. У меня есть маленькая бутылка керосина, и для этой цели ее будет вполне достаточно. Вечером я отнесу фотографии в сад, разожгу небольшой костер возле ясеня и уничтожу их. Прошлое давно ушло и не имеет значения. Возможно, сожжение подарит мне немного покоя. Как было бы хорошо. Немного покоя.
Солнце снаружи цвета желтого мрамора. Мороз оставил на стене дорожку инея.
То, что я нашел их — случайность? Или память, дремлющая год за годом, пробудилась и привела меня туда, инстинктивно подстраиваясь к тому же холоду, каким наполнена моя жизнь. С момента этих фото прошло ровно двадцать лет. Все началось и окончилось здесь, в Кэмбридже — в этом самом доме, в этих самых комнатах. Эти стены помнят все так же, как и я. Так почему события минувшего не должны оставить тут отклика?
Вчера мне снова снился тот же сон. Он не посещал меня уже много лет. Была ли она опять здесь? Приходила ли ко мне вчера ночью? Сегодня я обязательно схожу в церковь и поставлю за нее яркую свечу, даже если это бесполезно.
В то время ясень на заднем дворе был намного меньше. Мне было тридцать, Лоре двадцать шесть. Наш брак длился уже шесть лет. А Наоми… Наоми было четыре. Лучший в колледже, и любимчик преподавателей. Я только получил стипендию, и из общежития на Хангтингтон-Роуз мы переехали в этот дом, в Ньютаун.
Когда тебе тридцать, жизнь идет своим чередом, и кажется, что так будет всегда. Дом должен был остаться нашим пристанищем навсегда, или, по крайней мере, до получения мной профессорской должности. Мы планировали завести второго, а может, и третьего ребенка. Хотели ставить зимой украшенную ель, пить чай днем, жарить тосты на открытом огне, слушать пианино поздними вечерами и наблюдать за снежинками, медленно кружащимися в воздухе.
Когда тебе тридцать, жизнь кажется такой размеренной.
Я написал диссертацию о значении символа Рождества в поэме «Сэр Гавейн и Зеленый Рыцарь». Как только работа была закончена, университетская газета предложила мне ее опубликовать. Я занимался любовью с Лорой почти каждую ночь, внутри нас пылал огонь. Наоми обычно играла в дочки-матери со своими куклами в коридоре, возле моего кабинета. И пела им своим нежным детским голоском:
«Апельсинчики как мед,
колокол, в Сент-Клемент бьет…»
Прошлой ночью, в своем сне, я снова слышал ее пение.
Зима 1970 года в Кембридже выдалась суровой. Весь ноябрь шли ливневые дожди и дул штормовой ветер. Земля пропиталась водой и поля превратились в грязь. В начале декабря осадки прекратились и все просохло, а вот вторая половина оказалась холодной и снежной. Мороз украсил деревья сосульками, большинство дней стояли туманными, а на изогнутых крышах здания колледжа лежал снег. Стены моего кабинета, напротив, были теплыми — их прикрывали корешки книг красного и зеленого цветов. Старая кожа, покрытая золотыми буквами. В этом помещении я и проводил большую часть своего времени, занимаясь написанием диссертации, уроками и играми с Наоми.
Большую часть времени мы с ней гуляли по улицам, от Трампингтон-стрит до Пембрука, где я забирал доставленную мне почту. Потом мы шли в «Фицбилли» за выпечкой — Наоми особенно любила их булочки «Челси», которые зажимала в кулачке с неожиданной ловкостью. А потом, взявшись за руки, мы отправлялись домой. Шагая по пустынным улицам, Наоми весело размахивала бумажным пакетом. Темнело тогда рано, потому включали подсветку, и мы проходили мимо, любуясь зимним колдовством. Я хорошо помню, какой она была в теплом свете ламп, в своем желтом пальто и красном шарфике.
В какой-то момент на улице Сидней зажглись рождественские огни. Это Рождество должно было стать первым осознанным для Наоми. Ее радостное возбуждение оказалось заразительным. Мы с Лорой пошли на Оленью улицу, ту, что на пересечении Хантингтон и Хистон-Роуд, и принесли домой ель. С помощью Наоми украсили дерево огоньками и мишурой, а на верхушку посадили ангела, авторства Берн-Джонса. Ель была такой высокой, что рыжие волосы игрушки упирались в освещенный разноцветными огнями потолок.
Наоми стояла возле ели часами, наблюдая, как комната отражается в большом серебряном шаре, который медленно вращался на самой нижней ветке. Однажды наша дочь даже уснула у самого подножья дерева, крепко сжимая в руке кусочек голубого банта. А по радио звучала колядная песня:
«Я видел, как приплывают три корабля
В день Рождества, день Рождества…»
В воскресение Заговенья мы пошли в часовню Рена, при колледже, на богослужение. Наоми шла между нами с торжественным лицом, словно ребенок викторианской эпохи, спрятав крошечные ручки в огромную меховую муфту.
В этом году хор звучал как-то странно. С тех пор я больше никогда не слышал, чтобы они так пели. Казалось, что голоса принадлежат не им, а всем предыдущим поколениям хористов, каким-то образом, получившим доступ к исполнению. В промежутках, во время проповеди, или пауз, кто-то мог удушливо закашляться. Но в момент, когда звучали голоса, никто не двигался. Мы все словно стали витражом, залитым идеальным светом свечей.
Наша семья не была слишком религиозной. И я, и Лора воспитывались как англиканцы, но вера наша не выражалось как-то фанатично, проявляя себя только во время Рождества, Пасхи, свадеб или похорон. Однако в час Заговенья, там, под высокими сводами часовни, заполненными звуками песни, мы почти уверовали. Я и сейчас верую, только по другим, собственным причинам.
Не красота витражей или свет свеч привели меня к вере. Страх. Вот что мной двигало. Безотчетный и безбрежный страх.
В ту ночь Наоми вряд ли удалось бы уложить. Ей хотелось, чтобы я пел, разучивая с ней колядки для младенца Иисуса. Она была ребенком, которого можно брать с собой на концерт или религиозную службу не испытывая смущения. Серьезная, иногда даже торжественная. Но под этим скрывались легкость и смех, которые можно даже назвать глупыми. Иногда во время игры, когда ее лицо оставалось серьезным, Наоми могла внезапно разразиться хохотом, мгновенно преобразившись.
Я так сильно ее любил. Думаю, даже больше, чем Лору. Наверное, все отцы любят дочек примерно так.
А фотографий много. Даже больше, чем мне запомнилось. Я положил их на кухонный стол рядами, словно кусочки мозаики. Меня там почти нет — я выступаю в роли фотографа.
На этой Лора стоит перед Королевским Колледжем и улыбается, словно туристка. Позади нее можно разглядеть припорошенный снегом двор и заснеженную полосу травы у стены колледжа.
Вот Наоми, под той самой елкой — в руке зажата голубая лента, а возле ног целая куча подарков. А это фото сделал кто-то другой, может, Галлен или Филипп. На нем запечатлены мы втроем — Лора, Наоми и я на рождественском чаепитии в главной комнате отдыха. Тогда до окончания семестра оставалась примерно неделя и я, кажется, даже помню разговор о метафорах. Значит фотографом скорее всего был Рэндольф.
