Антон Сибиряков
РЕЗЕРВАЦИЯ.
Обжигающая враждебная пустота
Заляпанный сажей мальчишка лет десяти, худой, как проволочный человечек, спускался по груде битого камня к выбитому окну подвала. В вылинявшей майке и шортах, в сандалиях на босу ногу, он поднимал вокруг себя облачка бетонной пыли, оседавшей на загорелой коже. На улице стоял жаркий летний день — в густом воздухе, будто океанские течения, плыли запахи и звуки квартала. Со стороны птичьего рынка несло куриным пометом, из-за ближайших бараков — вываренным бараньим мясом, а где-то за сгоревшей лавкой булочника лаяла бездомная овчарка Найда — любимица местной детворы. Лаяла непрерывно, заходясь кашлем, так, как она лаяла только на чужих, незнакомых людей.
— Майк! — крикнул мальчишка пустому, выломанному окну, прижимая к груди ржавый гвоздодер. — Майк, ты там?!
Осколки камней заскрипели под ногами, и мальчишка чуть было не покатился вниз, чудом уцепившись за кусок арматуры.
— Майк?! — На секунду в темноте оконного проема мелькнуло мальчишечье лицо — выгоревшие на солнце брови, острые скулы, вздернутый нос. Мелькнуло еще раз, как картинка на допотопных ламповых телевизорах, и наконец, появилось окончательно. — Что ты нашел?
Мальчишки были похожи — одного возраста, загорелые, стриженые под машинку, они бы запросто сошли за близнецов. Как и остальные дети гетто. Чумазые, худые, коротко стриженые во избежание вшей, донашивающие чужие обноски, только к юношеству они начинали обретать отличительные черты в виде шрамов, выбитых зубов и татуировок. Спарта нового времени. Это место было обрывом, с которого бросали слабых.
— Чего она лает? — Майк кивнул в сторону сгоревшей булочной. — Кого-то видел?
— Не знаю… нет, никого… Что ты нашел?!
— Ящики. Там куча ящиков… Лом притащил?
— Вот, — мальчишка протянул ржавый гвоздодер. — Отцовский.
— Сойдет. Пошли.
Здание, в подвале которого Майк нашел деревянные ящики, было тяжелым, как взгляды тех, кто некогда в нем заседал. И глядело оно точно так же — седыми глазами из-под кустистых бровей. Горком с покосившейся глыбой серпа и молота у входа. Памятник пшеничным колосьям, взращенным на человеческой крови.
Внизу воняло чем-то скисшим. Было прохладно и сыро. Грязь на полу напоминала студень из холодильника — забивалась в сандалии и хлюпала. Когда Майк спустился сюда в первый раз, ему показалось, будто он попал в другой мир. В темный желудок кита, ушедшего на глубину. И сейчас он чувствовал вновь, как его переваривает эта тьма. Единственное, что успокаивало — лай овчарки Найды, доносившийся сверху. Он был путеводной нитью. Возможностью вернуться обратно в мир желтого песка и душных улиц.
Когда темнота стала невыносимой, Майк достал из кармана бензиновую зажигалку. Ее он выменял у Салли — беззубой китаянки, живущей через дорогу. Салли-ломбард — так ее звали на улице. Если тебе понадобилось что-то — иди к Салли. Об этом знала вся шпана песчаного квартала.
Зажигалка была потертой. Со звездой и иероглифами. Китайская, но горела исправно.
— Далеко еще?
— Нет, — прошептал Майк, боясь, что кто-нибудь их услышит. — Там, в стене, — он вытянул руку с зажигалкой вперед. Перед ними оголился темный провал в кирпичной кладке.
Эту стену достраивали позже. И наспех. В итоге от вечной сырости раствор поплыл, и часть стены ввалилась внутрь, как рот египетской мумии.
— Что это за место?
— Тайник.
О тайниках в гетто ходили легенды. Рассказывали, что когда-то, еще до песчаных бурь, в тайниках партия прятала золото. Тысячи слитков, вывезенных из хранилищ в ящиках, похожих на гробы. Революция для власти всегда пахнет весной. Предчувствие перемен — анорексия бумажников, затягивание поясов. Они думали ничего не будет — надышатся, перебесятся. И уползут обратно, в свои узенькие квартирки. К ржавым кранам, к засаленным плитам. Доживать. Но все случилось не так. И не стало ничего, кроме песка. А золото в тайниках превратилось в легенду.
— Пойдем, — позвал Майк.
Он шагнул в пролом первым. Пламя зажигалки затрепетало в руке, тьма, царившая внутри, навалилась на свет, сжала его в крохотную трепещущую точку.
Как-то мальчишки видели, как билась в агонии бабочка, облепленная пожиравшими ее муравьями. Она тускнела, как этот свет.
Тайник был подтоплен. Вода стояла по щиколотку — темная холодная бездна под ногами.
— Держи, — Майк отдал зажигалку другу.
Ящики стояли у дальней стены. Сбитый из грубых досок конструктор — в несколько рядов. Нижние — набухшие от воды, с раззявленными ртами, выплеснувшие из себя затхлую рвоту мертвецы. А на них живые — крепкие, на каждую доску по четыре гвоздя. Как те, из горкома — ботинками по головам, лишь бы не промокнуть.
Майк сунул гвоздодер между крепких досок. Навалился так, что заломило плечи. Гвозди вышли туго, со скрипом, а из дыры вместо золота выскользнула белая рука. Тонкая, костлявая, и повисла пальцами к воде.
Мальчишки отскочили назад.
— Вот дерьмо!
Света больше не было. Он растаял, как бабочка в муравьиной черноте.
— Ты уронил зажигалку, блядь!
— Прости, я… это… там…
Майк слышал, как руки друга беспомощно шарили под водой.
— Тсс… — Майк прислушался. Пока они были здесь, снаружи что-то изменилось. Стало другим.
— Надо убираться отсюда…
— Тихо ты!..
Найда больше не лаяла. Вот что было не так. Мальчишки замерли, вслушиваясь в тишину. Один с гвоздодером в руках и другой, где-то там, внизу, на коленях, по пояс в ледяной воде.
Тайник оказался склепом. А ящики с золотом — гробами. Нужно было немедленно убираться прочь — из этой муравьиной темноты. Наверх, туда, в раскаленную духовку летнего дня. Румяниться, запекаться дальше в этой песчаной пыли. И Майк было дернулся, но его ухватили за ногу мокрые пальцы. И он бы закричал, но горло ссохлось, слиплось, как старая резиновая грелка. Он испугался, что его схватила та бледная рука из ящика.
Но это был всего-навсего его друг.
— Тихо. Не шевелись. Там кто-то есть…
Они услышали, как сыплются камни, так, как они сыпались, когда мальчишки сами спускались в подвал. Это был тот, кого учуяла овчарка Найда, лаявшая без умолку последние полчаса. И этот кто-то шел к ним.
Майк стоял напротив пролома — ему нужно было только поднять глаза. Но он боялся. Как боялся отвечать у доски — мялся, упершись взглядом в пол. И только когда его друг черной каракатицей прополз на четвереньках к раздавленным ящикам, только тогда. Он осмелился посмотреть.
Выломанное окно подвала светилось, как прожектор. И в этом свете, на груде битого шлака, стояла громадная фигура. В руке она сжимала обмякший шерстяной мешок — полуживую овчарку Найду, раздувавшую бока тяжелым дыханием. Фигура швырнула собаку на пол — сильно, так, что псина взвизгнула, а ее тело протащило по грязи.
