Когда на мгновение стихало, лучи прожекторов отражались от горящих пенных гребней. В снежных зарядах сновали крошечные птички. Расшибались насмерть о стекло рубки.
Выбило предохранитель носового прожектора, и из снежного вихря, там, где темнота снова почувствовала себя хозяином, явилось чудовище.
Я был на левом крыле. Бурые щупальца – не меньше десятка – плясали над носом судна. Они заканчивались чем-то вроде копыт и оттого напоминали длинные и гибкие лошадиные ноги. Копыта били по палубе.
Налетел новый яростный заряд – и тварь скрылась.
Днем шли сквозь плавающий лед: обломки припая и осколки айсбергов. На солнце айсберги окружены голубоватым сиянием. Без солнца – они уродливы и абстрактны.
Ужасно болят зубы. Отвар эвкалиптовых листьев не помогает.
Радио передает о случаях каннибализма на станции Восток.
Молодежная в неделе пути.
Айсберги дышали. Огромные белые органы. Раздувались и съеживались. Увеличивались и уменьшались. Изменяли кубатуру. При каждом вдохе-выдохе с них сходили обломки льда, но сами айсберги теперь не казались твердыми и ломкими – толстая серая шкура сбрасывала льдистую корку, разогревалась.
Пять. Айсбергов было пять. Четыре рядышком примерно на одной линии, пятый перед ними.
Может, они шевелились. Приподнимались и опускались. Приближались и отдалялись.
Пять штук. Как пальцы одной руки.
7 марта
Восточное полушарие.
Дрых до часу тридцати. Проснулся и вспомнил, что медленно – или быстро? – схожу с ума.
Схожу с ума. К этому ведь можно относиться спокойно? Попытаться осмыслить. Или сумасшедший никогда о себе так не скажет?
Спишем на интерпретационный синдром. В рейсах такое бывает: начинаешь болезненно истолковывать происходящее, видеть то, чего нет. Подавленность и тревога от навязчивых опасений и мыслей.
Или дурные мысли и видения – реакция на уже свершившееся… на какой-то сдвиг, смещение?
Вокруг столько айсбергов, что язык не поворачивается назвать океан открытым.
Большинство зимовщиков уже бородатые, хмурые. Все в ватниках, тулупах, валенках. Собираемся пересаживать полярников на теплоход «Быстрый».
У кают-компании лужа кровавой рвоты, какой-то шурум-бурум за дверью. Но старпома, кажется, это нисколько не волнует.
Нашли чистую воду и обошли перемычку дрейфующего льда.
Снова туман. Снова айсберги. Пеленгуем. На фоне громадной ледяной горы – силуэт «Быстрого». Ветер восемь баллов. «Быстрый» качается, проседает. Штурмуем носом на волну. Под шквальными ударами вибрируют стекла и двери. Приходится орать.
Пересадка откладывается.
Тревожная ночь. Крик птиц.
Рассвет над грядой айсбергов. Мертвенно-зеленая, мертвенно-розовая, мертвенно-голубая полосы. Мертвая радуга.
Ветер то слабеет, то усиливается скачками. Хлещут волны, посвистывает в щелях ветер.
Помехи в эфире. Капитан «Быстрого» отменяет пересадку – не хочет рисковать. Наш капитан ругается в радиотелефон как сапожник.
«Быстрый» уходит.
9 марта
В шесть утра ясное небо. Сверкающие осколки айсбергов.
К вопросу первородства книги и безумия или безумия и книги.
Книга – люк в палубном настиле. С одной стороны люка – безумие. Изначальное, древнее. Исток.
А с другой – безумие просачивающееся.
Исключим книгу – люк – из логического парадокса и получим: безумие порождает безумие. Раньше всего был ад.
10 марта
Ход десять узлов. Тяжелая зыбь.
В рубке шумят репитеры, щетки скребут по стеклу.
Связались с теплоходом «Шага». Дрейфуем навстречу, прячась за айсбергом. Маневровый ход. Сблизились в заливе Алашеева, вокруг мелкобитый лед. Сошлись с «Шугой», соприкоснулись, затихли. Забрали вещи погибших в Мирном. Отошли.
На свежей стенгазете – дикая мазня: отпечатки рук, лиц.
Океан постоянно играет с разумом, не только когда бушует. Не зря раньше считали, что море принадлежит Сатане, что демоны движутся водными путями.
Смерть в море. Мокрая смерть. Отвратительная, неправильная.
Лодка Харона, Стикс… Корабль мертвых…
В соседней каюте неустанно читают молитву. Не могу разобрать, кому принадлежат голоса. Анонимная монотонность сводит с ума.
Не читается. Не пишется.
Видел айсберг, вывернутый наизнанку.
14–15 марта
Над Молодежной фиолетово-черное дымящееся облако.
Воздух минус семнадцать. Вода плюс один. Блинчатый лед, сморози.
Заледенели шпигаты, и грязная вода из умывальника затопила каюты нижней палубы. Таскали с кухни ведра горячей водой, оттаивали.
Вечером открыл окно, чтобы проветрить каюту. Влетело что-то похожее на шаровую молнию. Только красная, с черными прожилками или трещинами. «Молния» вращалась, и в этом вращении мне привиделось страшное обгоревшее лицо.
Я не двигался, дышал краем легких. Замер. Чтобы не обнаружила…
Лицо корчилось и безмолвно кричало.
Потом улетело.
16 марта
Прочитал рассказ «Вельбот». Мало что запомнил. Кажется, в рассказе изображена другая реальность, неуловимо тревожная, искаженная намеками. «Вельбот» похож на многословный слух, городскую легенду. Разболелись глаза.
На льдине загорают бескрылые пингвины. Пингвин с клубком синих кишок вместо головы.
Ночью – полная луна. Вода густая и черная. В черных айсбергах горят желтые окна.
18 марта
В тумане урчат моторы вездеходов. Обман. Там только вода и осколки льда. Молодежная осталась по другому борту.
Книга Павлова.
Где подвох, вывих, изъян, ключ? В названиях рассказов? В их числе? В первых буквах абзацев?
19 марта
Идем на Мирный.
Метет. По стеклу рубки ползут прозрачные щупальца снега.
Рефрижератор битком забит тушками императорских пингвинов – на чучела.
Рассказ «Карточка».
Метеоролог вешает над койкой фотографию дочери. Девочка похожа на маленькую кинозвезду. Ночью карточка падает со стены, и метеоролог находит ее утром на полу. У девочки размыта нижняя часть лица. Каждую последующую ночь фотография меняется. Лицо девочки все больше расфокусируется, превращается в неясное пятно. А потом, словно одумавшись, ночь за ночью начинает обретать четкость. Косматый контур, длинные клыки, звериные глаза… Не выдержав этой пытки, метеоролог рвет карточку и бросает клочки в море. И тут же получает из дома страшную радиограмму.
21 марта
Начался шторм.
