мне не встретится – я, конечно, понимал, что они были вполне обычным делом в России, и мысль о них не так пугала, как раньше, но и не прельщала ни капли. Еще я понял, что причудливая надпись на подаренном мне обереге, вернее всего, сделана на русском – это была всего лишь догадка, ведь до той поры я и не знал, что русские пользуются другим алфавитом. Помню, я достал медаль из кармана и разглядывал ее, спускаясь по пустой улице к северному берегу. Почему-то людям не нравилось жить даже там, откуда остров был просто виден. Эта мысль не внушала надежд– и, если помните, на самом острове я думал совсем иначе.
Не могу сказать, что во второй раз переход через мост чем-то удивил – я просто шел себе осторожно и смотрел под ноги. Время было не такое позднее, как в прошлый визит, и туман только-только начал клубиться. Остров с его огромными деревьями и причудливыми домами, торчащими то тут, то там, казался на диво красивым. Облупившаяся краска с моста была не видна, и потускневшие цвета даже чем-то украшали дома – так часто видится на расстоянии.
Я решил пойти по южной тропе, где видел праздник и тех немногих русских, которые, если верить Кирконторни, еще оставались в Финляндии. Меня не прельщали большие дома на холме, тем более что увидеть я хотел не стены, а тех, кто за ними живет. Похоже, из всех здесь один я интересовался этими людьми.
Стоило мне ступить на тропу, как меня обуяла какая-то тяжкая, неизбывная тоска, а в те годы я к столь сильным негативным эмоциям не привык вовсе. Что же меня так тяготило? Дома ведь не заброшены, казалось бы; это заброшенный дом видом своим ввергает в сплин. Я старался доказать себе, что на меня так повлияла эта грустная история о русских, хотя нам с мистером Парвисом и пришлось додумывать подробности – я в то время знал о них не больше, чем любой английский парень. Но что бы себе ни говорил, с каждым шагом делалось только хуже – будто передо мной все шире и шире разверзалась какая-то огромная яма, о которой я минуту назад ничего не знал. Как будто целый мир теперь проваливался в нее все глубже и глубже, оставляя меня совсем одного – в таком вселенском одиночестве, что любой крик о помощи никого никогда не достигнет. Вы думаете, я преувеличиваю – но именно так я себя тогда почувствовал, да и сейчас вспоминать неуютно, а ведь сколько лет прошло. Хуже всего было ощущение полной отрезанности и беспомощности; и тот факт, что на первый взгляд это было чепухой, потому что я всегда мог перебежать обратно через мост, только усугублял это дело. Я чувствовал – есть какое-то объяснение моим предчувствиям, что-то, о чем я еще не знал. Тем не менее я был полон решимости не убегать только потому, что схлопотал панический приступ.
В разгар всего этого я вспомнил о своей медали. Я вытащил оберег и сжал в руке. Что-то он не торопился меня спасать – гнет никуда не улетучился. Но я держал его крепко – и шел вперед. И на этот раз, как я уже сказал, все время светило солнце.
Я добрался до деревянного дома, выкрашенного в голубой цвет, где разговаривал с малышом и повидал причастие от священника. Кругом никого не было, и тишина стояла просто поразительная, но дом не был заперт – как те, что попадались по дороге от моста. Напротив, дверь, у которой я видел священнослужителя с огромной пышной бородой, была открыта.
Не поручусь, как именно я понял, что внутри – никого. Дом выглядел совершенно пустым, но на этом острове вид не всегда имел вес. Может, все дело в распахнутой двери. Ее я воспринял как приглашение, скажем так.
С воротами пришлось повозиться. Они оказались куда тяжелее и заржавленнее, чем я предполагал – и как только тот мальчуган так легко с ними управился? И все же мне удалось чуть приотворить их и протиснуться на садовую дорожку, ведущую к крыльцу через высокую траву и сорняки. Хотите верьте, хотите нет – я сразу вошел. Тут уж вам решать, смелость это была или обычное нахальство. Я доверился чутью на что-то дурное, скажем так. Но разве ж я мог знать наверняка…
В этот момент пара местных, зашедшая в бар и расположившаяся поодаль, время от времени обменивавшаяся короткими, невнятными фразами, поднялась и удалилась.
– Внутри была кровь, – пробормотал старик. – Повсюду. На облупившихся стенах – огромные пятна, очень темные в сердцевине – туда било струей. И даже на потолке была кровь, будто дети с краской забавлялись. И половицы были темными не от пыли и плесени, а от крови. Я мог видеть очертания тел, как они там лежали; много тел, потому что это была большая комната, тридцать или тридцать пять футов в длину, я полагаю, и, возможно, двадцать пять футов в ширину, и эти очертания – прямо по полу. После этого я никогда не сомневался в отметинах, которые, как говорят, есть на Туринской плащанице – человеческое тело уж точно может такие оставить после себя, нет в этом ничего неверного. Кровь вообще, как оказалось, хорошо все запечатлевает. Судя по тем следам – тела кое-где лежали вповалку, прямо друг на друге. Даже на окнах была кровь – и на том окне, где маленький мальчик махал мне рукой, тоже. Солнечный свет лился сквозь него, как сквозь витражное стекло, и делал комнату еще краснее. Она походила на сияющий рубин или на окровавленный Грааль – и все же была грязной, запыленной… И кровь пахла. Даже сейчас я этот запах помню – и чую. Тогда, в доме, он меня чуть с ног не сшиб.
И все же я устоял, не дал дурноте свалить себя в обморок. Может, из-за того, что у меня в голове не было всей картины. Но клянусь вам, я выскочил из дома и рванул к мосту так быстро, как только позволяли мои тогда еще молодые ноги.
Не добежав до моста, я впервые за весь тот день встретил на острове человека. Он был довольно неряшлив на вид и одет чуть ли не в лохмотья. Не стой он прямо посреди грязной дороги, я бы промчал мимо. Он окликнул меня – на языке, который я принял за русский, – и отчего-то я остановился. Голова у него была сплошь седая, а
