щеки и подбородок обнесло неухоженной клочковатой щетиной – походил он из-за нее на какого-то дикаря. Конечно, я и сам тогда, надо думать, не лучшим образом смотрелся.
– Я из Англии, – сморозил я скорее в силу привычки. Еле смог, так запыхался.
– Что у тебя в руке? – спросил он – именно так и сказал, вполне разборчиво. Я разжал кулак и показал ему медаль – и не стал бы возмущаться, даже вздумай он ее выхватить.
– Тебе известно, что значит эта вещь? – спросил он, чеканя каждое слово.
Я покачал головой.
– Она дается на Прздник Успение Богородицы, – произнес он. – Владеть такой медалью – большая честь. Их раздают только в Праздник. Они несут благословение…
Надо же – то, что мне пришлось повидать, ни с чем благим и близко не вязалось.
– …и чтобы пробудить его, нужно в беду креститься. Вот так. – И он повторил жест, уже знакомый мне от мальчика. Греки делают это иначе, чем латиняне – думаю, кто-то из вас это знает. Я про тот жест и забыл, пока этот человек мне не напомнил. – Я отшельник, – сказал он, – и долго ходил паломником. Теперь я – единственная христианская душа на всем этом острове, где когда-то подобных мне было много.
С ответом я не нашелся – так что просто склонил голову в уважении к нему. Хотя во мне, надо думать, он видел лишь варвара.
– Запомни, что видел, и живи дальше, – промолвил он. – Запомни – и пусть долгими будут лета твои. – Затем, не улыбнувшись мне, он отправился своей дорогой, а я – своей.
…Старик замолчал. Мы не ожидали, что его рассказ закончится на этом месте.
– И в чем смысл того религиозного праздника, Успение кого-то там? – спросил Гамбл.
– Это ежегодное празднование в православной церкви, – ответил старик. – Но если хотите узнать подробности – ищите сами.
– А ваш оберег – он все еще действует? – спросил бармен.
– Сдается мне, он меня спас-таки в некоторых случаях – а меня взрастили в вере, где подобным вещам места нет. Но глупо было бы надеяться, что он станет спасать меня всегда…
– Может, не так уж и глупо, – негромко заметил Дайсон.
– Уж этим-то вечером он еще как сработал, – заметил бармен, все еще впечатленный увиденным и услышанным.
Когда кто-то рассказывает историю такого рода, во многом основанную на личном опыте, вежливость подсказывает не вдаваться глубоко в суть и не лезть в душу, а просто поблагодарить. Но все мы, казалось, растерялись в поисках уместных слов. Возможно, это замешательство оправдывало в какой-то степени неуместный вопрос, заданный Рортом в тот момент:
– Предполагаете, те люди были убиты в финскую гражданскую войну?
– Нет, – сказал старик, – она началась только в 1918 году, и все русские задолго до того возвратились на родину. Они умерли в России, а не в Финляндии.
Рорт улыбнулся – слишком вежливо, чтобы выказать неверие. По его лицу было видно, что он считает всю историю слишком нелепой – на такую и порох зря тратить не стоит.
– Полагаю, большинство из них в свое время поступили бы так же со своими слугами и крепостными, – заметил он, по-своему входя в дух повествования.
– Не знаю, – откликнулся старик. – Все, что я по этому поводу думаю, – от своего имени я б не стал связываться с людьми, ответственными за то, что я видел. Пока они, по крайней мере, не откажутся от того, что сделали тогда.
– С такими мыслями и до третьей мировой недалеко, – сказал Рорт.
Но старик ничего не ответил, и после того, как Дайсон поблагодарил его от лица всех нас, проявив изрядное красноречие, к его истории мы больше не возвращались.
Твоя краса цветком увянет [91]
– Само собой, мне все равно – я ведь люблю тебя, – сказал Кертис. – И думаю я только о тебе.
Несте всегда давали понять: что бы мужчины ни говорили, женская внешность их по-настоящему волнует. И, пожалуй, она понимала их. На самом деле, понимала столь хорошо, что долгое время считала себя воистину смирившейся с собственным бедовым положением. Поэтому она никогда бы не приняла предложение Кертиса о замужестве, если бы вдруг не любила его – сильно, хоть и пока что недолго. Обычно крайние меры вызывали у нее пылкое отвращение.
Эта черта характера Несты и ее опыт общения с мужчинами помешали ей понять, что Кертис был гораздо более отчаянным персонажем. Будучи в свои двадцать с небольшим лет влюбленным в женщину необычайной красоты, он считал, что усвоил урок: красота, хотя и доступна порой, неуживчива. Кертис полагал самоочевидным существование всяких иных ценностей – и потому пришел в ужас, обнаружив, что теперь почти бессознательно долгое время занят тайной кампанией по убеждению Несты что-то сделать со своей внешностью. И кампания эта, как он понял, планировалась еще до того, как он сделал ей предложение. Нынешнее предложение стало кульминацией.
– Не верю я в такие вещи, – заявила Неста.
– Но, дорогая, лишь практика – критерий истины.
Неста смолчала в ответ. Она это слышала от него уже не раз.
– В конце концов, разве тебе есть что терять? – надавил Кертис.
– Полагаю, что могу потерять тебя.
– Дорогая, прошу, не говори глупостей. Я все время говорю – я думаю только о тебе.
– Интересно, чем же я так притягивала твои мысли до сих пор?
– За тобой некому было присмотреть.
Если бы Неста могла принять это за чистую монету, она, несомненно, по крайней мере попыталась бы сделать то, что хотел Кертис. Как бы то ни было (хотя она не сомневалась, что Кертис по-своему любил ее), она ничего не сделала. Была назначена дата свадьбы, и Неста боялась, что если она предпримет шаг, которого от нее требовали, и тот не увенчается зримым успехом, – Кертис бросит ее.
После свадьбы Несте вдруг стало ясно, что из общепринятого правила о мужчинах Кертис не был исключением. Он достаточно ловко осуществил свой план, чтобы сбить ее с толку – в то время, когда она так сильно хотела быть сбитой с толку, – но брак очистил ее разум, разогнал все тучи и выжал из них дождь. Возможно, худшим симптомом было то, что со дня свадьбы Кертис никогда не упоминал об этом. Очевидно, он решил принять ее такой, какая она есть. И поскольку, будучи долгое время замкнутой в себе, она очень хотела перемен и приключений, Неста не могла приветствовать такое решение.
Одной из проблем прежнего отношения Кертиса всегда была его неопределенность. Как часто бывает с мужчинами в трудных
