сразу глянулся, красивый такой парень, глаза синие, волосы цвета орешника, вьются. Ростом, правда, не очень – так, чуть повыше меня, а я-то не больно удалась! Спьяну, видать, делана… Да я не о том! Звали его Гансом, он рыбачить каждый день на озерцо приходил за деревней. А я подкараулила, вышла один раз, нож к горлу приставила… Так, попугать! А он не испугался вовсе, даже наоборот…
Домой пришла довольная, как вор на масленицу, муж приластился, а мне уже не хочется, я же не бешеная! Он поворчал недовольно, отвернулся. Меня-то он не заставит, я же не «добыча». А сама лежу в темноте на шкурке свою «добычу» вспоминаю. Руки у него такие шершавые, царапают… Рыбой пахнет. Глаза синие-синие, как вода весенним полднем! Долго я к нему бегала, уж лето на закат пошло. Он, дурачок, взялся меня уговаривать – пойдём, мол, ко мне в деревню, с матушкой познакомлю, она добрая! Людям скажем, ты из другой деревни! Жениться, значит, на мне придумал! Дурак, одно слово! Ну какая я рыбаку жена? Я только такой дубине лесной, как Габриель, и годная! Да и тот-то уж на что дубина, а догадался, что я не зря на озеро гулять повадилась, злиться стал! Поймал бы – убил! Точно говорю – и рыбачка моего, и меня. Я вовремя дело это бросила, велела Гансу на другое озеро ходить, припугнула мужем как следует. Тот, слава богу, послушался, и больше я его не видала! Муж как-то быстро и забыл, что хотел меня побить для острастки. Так всё и кончилось!
Другой… Да ну, не очень-то интересно! А впрочем, да ладно! Был он охотником, шарил тут неподалёку, дичь стрелял для графини Анны. Ничего особенного у меня с ним не было – так, пару раз сошлись две узкие тайные тропки. Я почти и не помню его, ведь этому уже два года как! Уточек он вкусно жарил на костре, секрет какой-то знал! Я узнать не успела, мы на другое место перебрались с бандой. И больше с Охотником не сталкивались. Я даже имени его не помню (или не знала вовсе!), вот и называю Охотником, когда иной раз вспомню, вот как сейчас. Красивый был мужик. Всё. Больше сказать нечего. Да и надо ли? Пролетело лето красное, унесла вода!
О, муж идёт, рукой мне машет, чтоб с дуба слазила, видно, дело есть! Пора, значит, ножом поорудовать! Побежала я к нему, любимому, как вернусь – поговорим, повспоминаем, растравили вы меня. Может быть, если не забуду…
* * *
Эх, хороша была драчка! Зря вас там не было, а то мы славно повеселились! Хотя ни к чему оно вам, ещё покалечились бы. Лучше я вам расскажу, пока папаша пересчитывает добытое добро со старшеньким, Вервольфом. Ещё два моих брата, оба на одну страшную рожу, Плясун и Кочерга, раскладывают костёр, а муж врачует мне порезанный бок… Ох, больно! Кусаю палочку и дёргаюсь, а он ворчит, костерит меня на все корки, дурачина моя ненаглядная, Габриэль-Стрела. Всё обещает меня побить, но так ни разу за пять лет руки и не поднял.
– АЙ, ДА ЧТОБ ТЕБЯ ЧЕРТИ РВАЛИ! Ай!!! У-у-у, гореть и не подохнуть!!!
Это я ругаюсь, а вы не слушайте. Уж очень больно. Сейчас ещё калёным железом прикладывать будет. Вот тогда вам лучше вообще уйти, я такое орать буду! Да не рви же мне так плоть, до глубин грешной души достаёт, гад! Ох и люблю же я его, ох и врезала бы! Ведь не зря костерит меня сейчас отборной разбойничьей бранью – переживает, помогает ад переплыть. За него ведь терплю, полезла выручать, пока он охране какой-то богатой сволочи глотки перерезал. Я с ветки киданулась прямо на кучера – тот дубину поднял, хотел Габри по башке заехать, а тут урод этот, один из прислужников, сабельку достал… О-о, какая мука! Не скажу, что я «поначалу ничего не почувствовала», как в дурацких ярмарочных книжках пишут (я читать, конечно, не умею, это всё муж), но то, что я испытываю сейчас… Горящие черви бешено переползают туда-сюда в живой плоти, кожа облита кипящей смолой, я готова корчиться и даже кричать не могу. Нет, это невыносимо! Закройте глаза, заткните уши – железо готово…
Ох бы лекаря мне сейчас с маковым молоком! Или бабку какую, колдовку, да хоть чёрта самого! Вервольф, папаша Смех, Плясун и Кочерга дрыхнут, Стрелушка-Габриэль тяжело вздыхает во сне где-то рядом, я не знаю где – сжав зубы, пялюсь во тьму, пытаясь перетерпеть жгучие иглы Святой Инквизиции в рваном боку. Не заорать, только не заорать не своим голосом, не разразиться проклятиями на все лады! Перебужу всех, а они сегодня устали, богач попался не из простых – охрана выученная, сообразительная, враз собрались, не испугались свирепых рож, нам всем хорошо досталось!
Ну а когда меня подкромсали, наши прям взбесились – порезали всех к чёртовой матери на ремни. Лошадей отпустили – волки догонят. Любят ведь они меня, одна я у них баба! Дочь, жена, сестра, мать, подруга, радость глаз и звонкий голос. Для меня таскают сладкие штучки с ярмарки, снимают серёжки и туфельки с перепуганных расфуфыренных маркизочек и графинек. Мне несут беличьи шубки – укрыться зимой. Меня лелеют и не берут на самые серьёзные дела. Мне прощают проказы и промахи, за которые любой мужик остался бы без кожи. Глядя на мои ловкие ножки, отплясывающие на большом камне «чёрт-те что», теплеют жестокие глаза и из под суровых бород проступают улыбки. А, ч-чёрт! Больно. Да, их улыбок и медведь испугается, а я вот их люблю. Звери они, разбойники, не жалеют ни молоденьких девчонок-дворянок, ни почтенных святых отцов, ни пугливых странников. Видали бы вы, что бывает с теми, кто им противится! А уж с красавицами… Плясун так вообще обожает их слёзы, говорит, сладкие. Не любит, когда не упираются и не плачут. Ну, не переломятся! Не всё же для господ изнеженных! Для них и без того все блага мира на золотом подносе, нам же самим приходится из жизни выколачивать редкие удовольствия. А что, которой графиньке и нравится даже! Одна, помнится, сама глазки Вервольфу состроила. Встала, отряхнулась белозубая. Расстались полюбовно, довольные черти накормили сучёнку и посадили на коня, она на прощание махнула платочком и скрылась прочь. Не впервой шлюхе эдакой, видимо, с кучей мужиков разделываться! Однако вот Кочерга более всего жалует нетронутых. Самый изувер из всех наших Кочерга. Отец этого не
