уж Солнце на этом грешном свете удивить? Чего оно ещё не видало?.. Равнодушно глядело светило, как задрожали прозрачные веки, как наморщила нос Инга и слабо приоткрыла глаза. Тело ломило, будто мамка её встала из могилы и отколотила мокрой простынёй, мол, ты уж меня не забывай! С трудом выпростала руку из-под тяжёлого одеяла, оглядела – она вся чистая, белая, ни царапинки! Только посреди ладони ранка, свежая кровь. А ногти, ногти-то! Что твои яблоневого цвета лепестки!
– Сплю я! – прошептала девчонка, а язык вдруг о зубки запнулся. Замерла она, опасаясь вдохнуть и проснуться – больно уж сон хорош! Зубы все целые, каждый на своём месте! И… ровные… как это так?! А что там со второй рукой? Потянула на себя, но кто-то на ней лежал, глубоко и сладко посапывая. «Катэрина!» – испуганно решила Инга. И не ошиблась. «Чего она тут… со мной… чего она… ох господи…» И вдруг скривилась вся и язык себе прикусила до крови. Так противно показалось ей слово на «Г». Будто гусеницу зажевала нежареную! Даже слово «гусеница» – и то слаще показалось!
А Катэрина потянулась сладко, замурлыкала, открыла глаза. Смотрят две дикие кошки одна на другую и молчат. Катэрина молчит, Инга молчит, что делать – не знает. И вдруг как само вырвалось:
– Это ведь твой голос был! Ты велела мне мыло красть и бежать!
Катэрина только глаза прикрыла – ни да, ни нет. Села на постели, Инга – за ней. Соболиное одеяло на пол свалилось, а укрыты они обе бархатным алым мужским плащом. И нет на них больше не единой одёжки, совершенно как новорождённые. Только… липко как-то Ежевике там, внизу. Глаза скосила на тощие бёдра, и ахнула: лужа цвета княгининых яблок белую кожу перепачкала. Почему сейчас?! «Я всё испортила, я ей постель изгадила, не простит она!» – запаниковала Инга, но Катэрина будто ничего и не заметила. Позвонила в колокольчик, и слуга, тот самый, что вчера Ингу в постель отнёс, появился, как из-под кровати вынырнул. Собралась было Инга устыдиться и спрятаться – да Катэрина не прикрывается, и она не стала. Не чувствует никакого стыда, и страх весь рассыпался, ну так и быть тому. «А я ведь теперь настоящая девушка!» – с гордостью осознала Ежевика, украдкой испачкала пальцы в густой крови и в рот себе сунула.
Что повелела слуге княгиня – ни словечка Инга знакомого не разобрала. Птичий щебет, а не разговор! Какие-то это специальные слова господские, что ли? Слуга, однако, всё понял, провалился куда-то вон, а на его место явились девки, проворные и тихие, как две лисы. Одели и прибрали сестёр, не успеешь и «раз-два» сосчитать! Подвела Катэрина сестрицу к зеркалу с полу до потолка.
– Ну, что думаешь, Инга-Ежевика?
Инга только и смогла, что головой тряхнуть. Неужто это она? Огладила всю себя сверху донизу, пальцы тонут в бархате, взгляд – в отражении. Настоящая госпожа глядела на девушку, стройная, тонкая, белокожая, как самый первый снег. Волосы – что твой выбеленный лён, брови и ресницы – словно мех белой ласки! А глаза – что твои озёра осенние, синие, глубокие! Чуть сама не потонула.
– Господин Люцифер, да я же красавица! – только и ахнула Инга, а Катэрина её по худому, разряженному плечу похлопала.
Снова сели Катэрина и Инга за накрытые столы, и опять еда была проще некуда, совершенно крестьянская. Всё так же ни слова княгиня не говорит. Инга тоже рот держит запертым, разве только голод утолить раскрывает. И нет между сёстрами никакой нужды в словах. Понимает Инга – не она это, не прежняя свиная прислуга, а птица небесная, и червь подземельный, и сосна на скале одинокая, и вода в реке – всё она!
Потому ничуть не удивилась Ежевика, когда Катэрина поднялась из-за стола и, взяв Ингу за руку, проводила её через долгие коридоры, через княжеский двор, прямиком до ворот. Там сёстры остановились. Инга подняла голову к небу, чтобы слёзы закатились обратно в глаза. Так ей тягостно было от родной души своей единственной отрываться! «Я же только вот к ней притулилась и…» – и мысль её оборвалась. В высоком окне распахнутом маячил, как сухая берёза, сам дряхлый князь! В белом спальном рубище, на груди тяжёлая цепь с головой горгульи, держащей в зубах алое яблоко. Волосы жидкие, как паутина на черепе, губы чернеют на иссохшем, обтянутом кожей лице. По спине у Инги пробежал холодок.
А Катэрина махнула рукой в перчатке, повелевая открыть неприметную калиточку поодаль от главных ворот. Ежевика с трудом от князя оторвалась, повернулась к сестре и не знает – то ли обнять её, то ли оттолкнуть. Княгиня сняла с плеч свой тёплый алый плащ и на плечи Инге набросила.
– Иди! – велела ей Катэрина, и в глазах её плескалось тёплое, бездонное, ласковое озеро, полное яда. – И никогда не возвращайся! Неси своё благословение и не прогадай!
Ежевика зубы сцепила, чтобы не завыть, и торопливо потопала прочь, прочь от замка, а вслед ей неслось зловещее:
– Князь, госпожа княгиня, князь преставился!
Не обернулась она, уходя всё дальше и дальше по узкой тропиночке прямо в лес. За ней бесшумно, бездыханно волочил босые прозрачные ноги старик в изношенном рубище. На груди его ярко сверкала голова горгульи, держащая в пасти рубиновое яблоко.
