сидит в мягком креслице и такая же подушечка бархатная ноги ласкает! Ох, как страшно-то!
Инге больше, чем есть, хотелось убежать, но ослушаться она не осмеливалась. Стол не был таким, как у её прежнего хозяина. Не лилось вино кровавыми потоками по скатертям, не плескался по фарфоровым ёмкостям золотистый суп, не сгибались дюжие слуги под тяжестью лебедей жареных. Еда тут была скромная и простая, хоть и обильная. Картошку варёную распознала Инга, зелёным луком посыпанную, маринованные грибы, рыбу с ароматом дымка, яблоки. И кажется, «китайским яблоком» это называется, круглое такое, с задорным сочным запахом! Кожурки от этих штук частенько в помоях свинячих плавали. Инга даже вылавливала и жевать тайком пыталась. Да горькие они оказались и едкие! На что госпоже эта пакость? Для красоты, что ли?
И гляди-ка ты, никакого вина на столе. Ни единого кувшинчика! «Как это так, у господ на столе – и один травяной отвар? Она что, больна, или сумасшедшая? – растерянно подумала Инга и сама себя одёрнула: – Госпожа Катэрина сестрой своей тебя назвала, а ты!» Да что-то не укоряется, так, чтобы искренне! Сглотнула Инга слюну, но в голодное горло и кусок не лезет. Чует беду всё нутро её!
Княгиня звякнула тарелкой по столу, подвигая печёную речную форель к себе. Инга дёрнулась и покорно замерла, ожидая приказов. Но Катэрина заговорила тихо и тепло, будто по спине погладила:
– Ты, разумеется, гадаешь, отчего ты здесь, в замке моём, и ответа никак не найдёшь, так? Я скажу тебе, Ежевика. Казнить тебя упырёныш Адалвалф не имел никакого права, нет в тебе и ложечки его крови. Ты не сестра ему ни на грош, ты – моя сестра. А князь Проклятый – ерунда! Всё, что от него в тебе есть, это предлог для появления на свет!
Инга покорно в тарелку глядела, не смея глаза поднять. Только уши её ярко полыхали над гладко зачёсанными снежными волосами.
– Да, твоя мать под него ложилась, понесла и хотела извести плод, – говорила Катэрина и вилкой над рыбой орудовала.
Инга рот открыла и слюну глотала. Рыбки как хочется… Но вилка – куда уж ей! Катэрина подняла глаза и пристально посмотрела на девочку. Будто всё поняла, отложила рогатый инструмент и принялась совать в рот кусочки руками! Инга с облегчением выдохнула и наконец впилась зубами в мягкую пахучую плоть! Она застонала, уже не стесняясь, блаженно прикрыв глаза. Еда, еда, спустя столько времени! Она где-то слышала, что, оголодав до безумия, не стоит на пищу набрасываться, но сил сдержаться у неё не было. Чёрт с ней, с резью в кишках, как-нибудь справится, не впервой! Но отпустить кусок она не смогла бы, даже если бы её отгоняли горящим веником!
Катэрина помолчала, давая «сестре» время насытиться, и когда та приостановилась, чтобы хлебнуть травяной воды, продолжила:
– Был там один старикан, матери твоей помог, приходил осматривать слуг на предмет заразы, Чумы все боялись. У моей матушки тоже такой же дедок имелся под рукой, можешь себе вообразить? И он дал матери твоей порошок выпить из болотной грязи и чёрт его разберёт чего. До сих пор не пойму, что они туда намешивают, что за порошок бесовых копыт? – Катэрина взяла яблоко и, задумчиво его разглядывая, продолжала: – А хотя чего я вру! Никакие это не разные дедки, всё это один и тот же старый бес. Сколько себя помню, то ли сорок лет ему, то ли шестьдесят, а всё такой же. Видела ты его. Приходит, когда нужен, и растворяется в воздухе, как вороний крик! Так вот, напоил он твою мать порошком, и едва завязавшийся плод, то есть ты, стал ребёнком отца нашего, Люцифера. Во мне вот вообще нет ничего человеческого, меня не человек зачал, ну разве что кровь от матушки я впитала через пуповину, а вот ты – ты половинка напополам. Сердце в тебе человечье, но бьётся оно только силой Его!
Пока говорила, Катэрина одно за другим переложила яблоки с блюда на стол, и на дне его засверкал алый камень с кошачью голову размером. Княгиня взяла камень с блюда и, пристально глядя на Ингу, рукой в перчатке его раскрошила. Инга только ахнула – как?!
– И теперь, сестра моя, я дарю тебе нечто особенное! – прошептала Катэрина, перегнулась через стол навстречу девочке и в глаза ей порошком дыхнула. Инга едкой пыли вдохнула, закашлялась, схватилась за грудь, горло ей жгло и царапало. А Катэрина на стол вскочила и на четвереньках подползла к Инге близко-близко. Взяла «сестру» за лицо и поцеловала ей веки, как припечатала.
Девочку всю как насквозь прошило троллевой иглой. Она выгнулась, закричала и осела на пол, трясясь, как в предсмертной лихорадке. Губы её неумело складывали молитву, пальцы птичьими когтями царапали каменный пол.
Катэрина стояла над ней и улыбалась, дьяволица довольная! Она махнула рослому слуге, и тот подхватил невесомое птичье тельце и отнёс в спальню, которая шестнадцать лет назад послужила матушке Катэрины родильной комнатой. Да только не знал о том никто, даже старик князь, злосчастный супруг Катэринин, а ранее – законный муж её матушки… То старая история, и ворошить её нынче не на что!
Уложил слуга Ингу в ту кровать, где Катэрина на свет появилась, и почтительно кланяясь, попятился вон. А княгиня легла рядом с сестрой, обняла её, прижала к себе, как горгулья влюблённая, жестоко и голодно.
– Ничего не бойся, малышка моя! – шептала да искажённый рот её нацеловывала. – Это отец говорит с тобой! Принимай же своё крещение с открытым нутром, всё отдай ему, всё, что попросит он!
И глядели из чёрных глаз её злые демоны, и удерживала она сестру, пока ту разрывал и кромсал, под себя перекраивал Тот, у которого три тысячи триста имён.
Нежный рассвет лился в распахнутые настежь двухвековые окна, которые никто не открывал с тех самых дней, как умерла от Чумы Маргарета, старая княгиня, вот прямо в этой вот комнате. Боялись, что ли, что Чума всё ещё спит на кровати княжеской? Или того опасались, что душа самой Маргареты заперта, разгневанная на Катэрину, что в постель к её мужу влезла, не успело и тело остыть? Не знает никто, слухи да пересуды одни! А только ясно одно, что окна нараспашку и птичьи первые трели доносятся, да слышно, как псари с кухарками грубо заигрывают на огромном княжеском дворе.
Просыпается солнышко, румяное ото сна, глядит в окна спальни княгини. Ему бы ахнуть да отвернуться, розовому от стыда. Но чем
