— Да. Моя фамилия Робертс, мисс Полхерст. Вы передадите Биллу, что звонил Ральф Робертс и просил его позво…
— Итак, ее отключили, и я уже приготовилась — наверное, можно сказать, собрала нервы в кулак, — а потом он не умер. Я не могу этого понять. Он — готов, я — готова, работа его жизни закончена… так почему же он не умирает?
— Я не знаю.
— Смерть жутко тупа, — произнесла она занудным и неприятным голосом, какой, кажется, бывает у человека лишь тогда, когда он очень устал или у него очень больное сердце. — Если бы какая-нибудь акушерка так медленно перерезала бы пуповину у младенца, ее уволили бы за профессиональную непригодность.
За эти дни мозг Ральфа привык плавать где-то далеко, но на сей раз он моментально включился.
— Что вы сказали?
— Простите? — Она казалась удивленной, словно ее собственный рассудок тоже плавал где-то далеко.
— Вы что-то сказали про перерезание нити.
— Я не имела в виду ничего плохого, — сказала она. Сварливый тон усилился… Только это был не сварливый тон, понял Ральф; это был скулеж, причем испуганный. Что-то там было не так. Сердце у него вдруг забилось быстрее. — Я ничего не имела в виду, — продолжала настаивать она, и вдруг телефонная трубка, которую держал Ральф, стала ярко-синего цвета.
Она думает о том, чтобы убить его, причем не абстрактно, — она думает о том, чтобы опустить подушку ему на лицо и придушить. «Это будет быстро», — думает она. «Это милосердие», — думает она. «Все наконец закончится», — думает она.
Ральф отодвинул трубку от уха. Голубой свет, холодный, как февральское небо, струился тонкими, не толще карандашных грифелей, лучами из дырочек.
Убийство синее, подумал Ральф, держа трубку на вытянутой руке. И, не веря своим широко раскрытым глазам, уставился на синие лучи, начавшие изгибаться и скользить к полу. Очень издалека до него доносился тревожный, кряхтящий голос Денизы Полхерст. Я никогда не хотел бы этого знать, но теперь, кажется, так или иначе знаю: убийство синее.
Он снова поднес трубку ко рту, подняв ее так, чтобы верхняя половина, окутанная льдинками ауры, не касалась его. Он боялся, что, если он поднесет этот конец трубки близко к уху, та может оглушить его своим холодным и яростным отчаянием.
— Передайте Биллу, что звонил Ральф, — сказал он. — Робертс, а не Роббинс. — И повесил трубку, не дожидаясь ответа. Синие лучи оторвались от трубки и устремились к полу. Они снова напомнили Ральфу льдинки; на этот раз — как они падают ровным рядком, когда ты проводишь рукой в перчатке под оконным карнизом в конце теплого зимнего дня. Лучи исчезли, не успев коснуться линолеума. Он огляделся вокруг. Ничего в комнате не мерцало, не сверкало и не вибрировало. Ауры снова исчезли. Он уже было вздохнул с облегчением, но тут снаружи, на Харрис-авеню, раздался выхлоп автомобиля.
В пустой квартире на втором этаже Ральф Робертс раскрыл рот и издал громкий отчаянный вопль.
4
Ему больше не хотелось чаю, но он все еще испытывал жажду. В холодильнике он нашел полбутылки диетической пепси, налил ее в пластиковый стаканчик с потускневшим фирменным знаком «Красного яблока» и вышел на улицу. Он больше не мог находиться в своей квартире, которая вся, казалось, пропахла горьким бодрствованием. В особенности после того, что произошло с телефоном.
День стал еще красивее, если такое было возможно; подул сильный мягкий ветер, катя всплески света и теней по западной стороне Дерри и сдувая с деревьев листья. Ветер нес их вдоль тротуаров шуршащими переливами оранжевого, желтого и красного цветов.
Ральф свернул налево не потому, что у него было сознательное желание вновь побывать на площадке для пикников возле аэропорта, а только лишь оттого, что хотел подставить ветру спину. Тем не менее минут десять спустя он уже входил на маленькую полянку. На этот раз она была пуста, и это его не удивило. Ветер не был резким и вовсе не заставил бы старух и стариков торчать дома, но нелегко удерживать карты на столе или шахматные фигурки на доске, когда порывы ветра все время пытаются сдуть их прочь. Когда Ральф приблизился к маленькому столику на козлах, за которым обычно председательствовал Фэй Чапин, он не очень удивился, заметив записку, придавленную камнем, и прекрасно понял, о чем там говорится, даже до того, как поставил на стол свой пластиковый стаканчик от «Красного яблока» и взял клочок бумаги.
Две прогулки; две встречи с лысым врачом со скальпелем; два старых человека, страдающих бессонницей и яркими цветными видениями; две записки. Это похоже на Ноя, ведущего животных в ковчег — не по одному, а парами… И пойдет ли еще один сильный дождь? Ну так что думаешь, старина?
Он не знал, что он думал, но… Записка Билла была своего рода некрологом с продолжением, и он нисколько не сомневался, что записка Фэя представляет собой то же самое. Ощущение того, что его тащат вперед без особых усилий и колебаний, было слишком сильным, чтобы усомниться в нем; это все равно как проснуться на какой-то незнакомой сцене и поймать себя на том, что произносишь строки (или по крайней мере продираешься сквозь них) из пьесы, которую совершенно не помнишь чтобы когда-то репетировал… или как увидеть какое-то осмысленное очертание там, где до тех пор виделась лишь полная чепуха… или обнаружить…
Обнаружить что?
— Еще один тайный город, вот что, — пробормотал он. — Дерри аур. — Потом он склонился над запиской и стал читать ее, а ветер весело играл его редеющими волосами.
5
Тем из вас, кто захочет отдать последнюю дань уважения Джимми Вандермиру, советую сделать это не позднее завтрашнего дня. Отец Коуглин приходил сегодня днем и сказал мне, что бедный старик быстро затухает. Однако его МОЖНО навещать. Он лежит в отделении интенсивной терапии Домашнего центра Дерри, в палате 315.
Фэй.P.S. Помните, времени осталось мало.
Ральф перечитал записку дважды, положил ее обратно на стол и придавил камнем на случай, если придет еще один старый алкаш, потом просто встал там, засунув руки в карманы и опустив голову, и уставился из-под своих кустистых бровей на шоссе 3. Опавший лист, оранжевый, как одна из тыкв, которыми в Хэллоуин[55] скоро будет украшена вся улица, слетел с самого синего неба и приземлился на его растрепанные волосы. Ральф рассеянно стряхнул его и задумался о двух больничных палатах в отделении интенсивной терапии городской больницы — двух палатах, расположенных рядом друг с другом. В одной — Боб Полхерст, в другой — Джимми В. А следующая палата? 317-я, та самая, в которой умерла его жена.
