— Нужно стать богом, — договорил я за него. – Чтобы прорваться через оборону и убить Совет Старейшин.
Морган долго, внимательно смотрел на меня, но не сказал ничего. А вскоре они уехали.
У меня оставалось всего полчаса до назначенного Маврой крайнего срока, но поскольку телефоны снова работали, я отправил ей сообщение на автоответчик и поехал на встречу.
Вот так я снова оказался у своей могилы. Я стоял над зияющей ямой, глядя на приближающуюся Мавру – на этот раз она появилась открыто и без всякой мелодрамы. Она остановилась напротив меня и не сказала ничего. Я вынул книгу из кармана и перебросил ей. Она поймала ее, наскоро перелистала, потом достала из кармана конверт и бросила его к моим ногам. Я подобрал его – в нем лежали негативы обличающих Мёрфи фотографий.
Мавра повернулась, чтобы уходить.
— Постой, — сказал я.
Она задержалась.
— Этого больше не произойдет, — негромко произнес я. – Если ты еще раз попытаешься шантажировать меня другими смертными, я убью тебя.
Истлевшие губы Мавры скривились.
— Не сможешь, — произнесла она своим пыльным голосом. – У тебя нет такой силы.
— Нужно будет – добуду, — возразил я.
— Не добудешь, — не без издевки отозвалась она. – Это ведь будет неправильно.
Секунд десять, не меньше я смотрел на нее молча.
— У меня есть падший ангел, который прямо спит и видит, как бы дать мне больше сил, — произнес я очень тихо. — Королева Мэб уже дважды предлагала мне мантию Зимнего Рыцаря. И я прочитал книгу Кеммлера. Я знаю, как действует Темносияние. И я знаю, как обратить некромантию против Черной Коллегии.
Подернутые катарактой глаза Мавры вспыхнули злобой. Я продолжал говорить тихо, ни разу не повысив голоса.
— Поэтому еще раз позволь мне выразиться с предельной ясностью. Если с Мёрфи что-нибудь случится, и я даже заподозрю, что ты приложила к этому руку, я за твою жизнь и гроша гребаного не дам. Если ты коснешься ее, я объявлю тебе войну. Лично тебе. Всеми доступными мне способами, любым доступным мне оружием. И я убью тебя. Как можно более жестоко.
На мгновение воцарилась абсолютная тишина.
— Ты меня поняла? – прошептал я.
Она кивнула.
— Повтори, — прорычал я, и это вышло у меня так резко, таким ледяным тоном, что Мавра вздрогнула и отступила от меня на шаг.
— Я поняла, — прошипела она.
— Тогда вон из моего города, — сказал я.
И Мавра скрылась в тени.
Я постоял у могилы еще немного, ощущая боль во всем избитом теле и с горечью осознавая неизбежность смерти. Через минуту я ощутил рядом чье-то присутствие. Я поднял взгляд и увидел образ отца, каким он мне приснился. Он стоял рядом, с любопытством вглядываясь в мой могильный камень.
— «Он умер за правое дело», — прочитал отец.
— Может, мне стоит перебить это на «он умер одиноким», — отозвался я.
Мой отец чуть улыбнулся.
— Все думаешь об этом смертном проклятии, а?
— Угу. «Умри одиноким», — я покосился на свою зияющую могилу. – Может, это означает, что я уже никогда не смогу жить с кем-то. Заниматься любовью. Жениться. Завести детей. Никто не будет по-настоящему близок со мной. Такие дела.
— Возможно, — сказал отец. – А ты сам что думаешь?
— Я думаю, что он желал мне именно этого. Я думаю, что так устал, что галлюцинирую. И что хочу, чтобы кто-то держал меня за руку, когда придет мой черед. Я не хочу делать этого в одиночестве.
— Гарри, — произнес папа, и голос его сделался мягким как в детстве. – Можно, я скажу тебе кое-что?
— Конечно.
Он обошел могилу и положил руку мне на плечо.
— Сын. Все умирают в одиночестве. Так устроено. Это дверь. Она рассчитана на одного человека. Когда ты проходишь ее, ты делаешь это один, — его пальцы крепко сжали мое плечо. – Но это не означает, что прежде, чем пройти в эту дверь, ты будешь один. И уж поверь, по ту ее сторону ты не один.
Я нахмурился и посмотрел на образ отца, ища его глаза.
— Правда?
Он улыбнулся и начертал на груди «Х».
— Вот те крест.
Я отвернулся от него.
— Я наворотил дел. Я заключил сделку, которой мне не стоило заключать. Я заступил за черту.
— Я знаю, — отозвался он. – Это значит только то, что значит по-твоему.
Я посмотрел на него.
— Что?
— Гарри, жизнь ведь не проста. Есть, конечно, такие вещи, как белое и черное. Как правильное и неправильное. Но когда ты находишься в гуще событий, порой трудно отличить одно от другого. Ты ведь сделал то, что сделал, не ради своей выгоды. Ты сделал это для того, чтобы защитить других. Это не делает этого правильнее – но и тебя не делает чудовищем. Ты до сих пор обладаешь свободой выбора. Ты все еще можешь выбрать, что тебе делать, и кем ты хочешь стать, — он хлопнул меня по плечу, повернулся и медленно пошел от меня. – Пока ты веришь, что ты в ответе за свой выбор, так и будет. У тебя доброе сердце, сын. Слушайся его.
Он скрылся в ночи, и где-то в городе зазвонили колокола. Полночь.
Я смотрел на ожидающую меня могилу, и вдруг до меня дошло, что не о смерти, право же, мне нужно тревожиться больше всего.
Он умер за правое дело.
Черт, надеюсь, что так.
Томас уже ждал меня дома, когда я вернулся, и Мыш тоже прихромал вскоре после этого. Мёрфин мотоцикл в конце концов заглох, так что ко времени, когда Томас добрался до колледжа, клочки уже разлетелись по закоулочкам, и спектакль закончился. Я завалился спать и продрых больше суток. Когда я проснулся, я обнаружил, что мои раны заново перебинтованы, а у кровати стоит капельница. Баттерс заглядывал каждый день проверить меня, и он держал меня на антибиотиках, и прописал мне до омерзения здоровую диету, а Томас не давал мне нарушать ее. Я ворчал, много спал и через несколько дней снова начал чувствовать себя почти человеком.
Мёрфи явилась съесть меня заживо за погром, который она обнаружила на месте своего дома. Мы оставили его, типа, в некотором беспорядке. Впрочем, увидев меня в кровати и в бинтах с ног до головы, она застыла как вкопанная.
— Что случилось? – спросила она.
— Ох. Всякое, — отвечал я. – Тут у нас, в Чикаго выдалась пара занятных дней, — я пригляделся к ней и тоже выпучил глаза. Левая рука ее лежала в лубке, и мне показалось, я вижу выглядывающий из-под высокого ворота синяк. – Эй, — сказал я. – Что случилось?
Ее щеки порозовели.
— Ох. Всякое. На Гавайях тоже выдалась пара занятных дней.
— Меняю свой рассказ на твой, — предложил я.
Она порозовела сильнее.
— Я… э… я подумаю.
