encore,
Quittez Rosette et Jeanneton,
Tonton, tonton, tontaine, tonton,
Ou, pour, rabattre, des l’aurore,
Que les Amours soient de planton,
Tonton, tontaine, tonton [9].
Пока я прислушивался к ее прекрасному голосу, впереди вырастала неясная серая громада, которая скоро обрела отчетливые контуры. Раздавались радостные звуки рога, лаяли гончие и клекотали соколы. В воротах мерцал факел, сквозь открытую дверь дома струился свет. Мы прошли по шаткому деревянному мосту, а когда прошли надо рвом и ступили на небольшой каменный двор, огороженный стенами со всех сторон, мост со скрипом и скрежетом поднялся позади нас. Из открытых дверей вышел мужчина и, склонившись в приветствии, подал девушке чашу. Она прикоснулась к ней губами, затем, вернув ее, прошептала: «Примите мое гостеприимство».
В этот момент один из ловчих подал другую чашу, но, прежде чем передать ее мне, подал ее девушке, и та ее пригубила. Сокольничий сделал жест, чтобы забрать чашу обратно, но девушка заколебалась на мгновение, а затем шагнула вперед и сама подала мне чашу. Я почувствовал, что это акт необычайной любезности, но не понимал, чего от меня ждут, и замешкался. Девушка покраснела. Я сообразил, что должен действовать быстро.
– Мадемуазель, – запинаясь, проговорил я, – незнакомец, спасенный вами от опасностей, которых он не в силах вообразить, осушает эту чашу из рук самой нежной и прелестной из всех французских хозяек.
– Во имя Его, – пробормотала она, крестясь, пока я пил. Затем, шагнув в дверной проем и обернувшись ко мне, она подала руку и ввела меня в дом, повторяя снова и снова: – Добро пожаловать в крепость Ис.
II
На следующее утро я проснулся под звуки рога и, спрыгнув со старинной кровати, подошел к занавешенному окну, сквозь которое пробивался солнечный свет. Рог умолк, когда я выглянул во двор внизу. Человек, похожий на двух вчерашних сокольничих, словно брат, стоял посреди своры собак. За спиной у него висел изогнутый рог, в руке он держал длинный хлыст. Собаки поскуливали и визжали вокруг него в предвкушении, в огороженном дворе слышался топот лошадей.
– По коням! – крикнул кто-то по-бретонски, и оба сокольничих с соколами на запястьях въехали во двор, заполненный собачьей сворой. Затем я услышал другой голос, от которого кровь застучала у меня в жилах.
– Луи, гони собак как следует, не жалей ни шпор, ни хлыста. Ты, Рауль, и ты, Хастур, следите за птицами и по возможности обращайтесь с ними помягче. Жардине – послушная птица, но тебе, Рауль, придется нелегко с этим дикарем. Дважды на прошлой неделе он слетывал с вертлюга, хотя и привык к залову. Эта птица пролавливается часто, и вабить ее не так-то просто.
Может, я сплю? Старинный язык соколиной охоты, на котором написаны древние манускрипты, исчезнувший старофранцузский звучал в моих ушах, пока лаяли собаки и звенели колокольцы соколов под топот беспокойных лошадей. Она вновь заговорила на сладостном, полузабытом языке:
– Если ты, Рауль, предпочтешь избежать лова со своим слетком, я не стану тебя неволить. Жаль было бы портить такой прекрасный день с плохо обученным челигом. Оставить его дома, возможно, было бы правильнее. Нужно время, чтобы он вловился.
Тогда сокольничий Рауль поклонился, привстав на стременах, и ответил:
– Если мадемуазель будет угодно, я предпочел бы оставить этого сокола себе.
– Именно это мне угодно, – сказала она. – Я знаю, что могу поучиться у тебя соколиной охоте, мой дорогой Рауль. Мсье Луи, седлайте коня!
Охотник с рогом метнулся в арку и через мгновение вернулся верхом на сильном вороном жеребце в сопровождении ловчего.
– Ах, скорее, скорее, трубите в рог, Луи!
Серебристая мелодия охотничьего рога заполнила двор, гончие рванулись в ворота, и с мощеного двора донесся стук копыт по подъемному мосту. Скоро звуки затихли и затерялись в вересковых пустошах. Рог звучал все дальше и дальше, пока не превратился в слабый отзвук, и песня парящего жаворонка не заглушила его. Я услышал, как голос внизу ответил на чей-то вопрос из дома:
– Я не жалею об охоте, поеду в другой раз. Следует быть учтивой к гостю, запомни, Пелажи!
Из дома донесся слабый голос:
– Учтивой!
Я разделся и помылся с головы до ног ледяной водой из огромного глиняного корыта, что стояло на каменном полу у моей кровати. Затем огляделся в поисках одежды. Моя исчезла, но на скамье у дверей лежала чужая. Я был вынужден облачиться в костюм, который положили туда, вероятно, потому что моя одежда не просохла. Все было на месте: шляпа, башмаки, охотничий камзол из серебристо-серой домотканой материи, – однако плотно облегающий костюм и бесшовные туфли принадлежали иному веку. Мне припомнилась странная одежда трех ловчих во дворе. Я подумал, что это какой-нибудь местный бретонский наряд, но, одевшись и встав перед зеркалом между окон, понял, что выгляжу как молодой средневековый охотник, а не как современный бретонец. Поколебавшись, я надел шляпу. Могу ли я спуститься вниз и предстать перед хозяйкой в этом чудно́м обличье? Ничего не поделаешь, моя собственная одежда исчезла, в старинной комнате не было следов колокольчика, чтобы позвать слугу, поэтому я удовольствовался тем, что вытащил из шляпы соколиное перо, и, открыв дверь, спустился вниз.
У камина в большой комнате у подножья лестницы сидела старая бретонка и ткала пряжу. При моем появлении она подняла глаза и, дерзко улыбаясь, пожелала мне доброго утра на бретонском языке, я с улыбкой ответил ей по-французски. В ту же минуту появилась хозяйка дома. Она ответила на мое приветствие с грацией и достоинством, от которых у меня защемило сердце. Ее прелестные темные вьющиеся волосы были увенчаны головным убором, который окончательно развеял все сомнения об эпохе, к которой относился мой собственный костюм. Ее стройная фигура была изящно обтянута домотканым охотничьим платьем, отделанным серебром, на запястье, затянутом в перчатку, она держала одного из своих любимых соколов. С естественной простотой она взяла меня за руку и повела во двор, в сад. Усевшись за стол, мило пригласила меня присоединиться к ней. Потом с мягким странным акцентом расспросила о том, как я провел ночь, удобен ли костюм, который старая Пелажи приготовила для меня, пока я спал. Я взглянул на свою одежду и обувь, которые сохли на солнце у садовой ограды, и возненавидел их. Какое убожество по сравнению с моим нынешним изящным костюмом! Я сказал ей об этом со смехом, но она серьезно согласилась со мной.
– Мы выбросим вашу одежду, – тихо промолвила она.
Растерянный, я попытался объяснить, что не смогу принять подарка и
