— Этого достойного старца я очень хорошо знал, — сообщил священник. Он умер. Господь упокоил его душу. Семьдесят шесть лет он прожил в этом приходе и за одно это удостоился небесного блаженства. Ведь здесь такая нищета и скудость, что никто другой не захотел бы поехать сюда. На этих каменистых почвах ничего не родится…
— Как?! — воскликнул сапожник. — Или я не попал в Монтелепро, или ничего не понимаю. Вот же архиплут среди попов! Ему скоро сто лет, а он все еще, как самый настоящий козел, гоняется за своей служанкой.
— Замолчи! — гневно приказал священник. — Что ты несешь? В тебя что, дьявол вселился? Ты, дубина, грубый чурбан! Или ты будешь говорить об этом достойном пастыре с почтением, или сейчас же уберешься прочь. В последние годы он почти ослеп и был так слаб, что еле мог держать в руках требник!
— Но это невозможно! Не может быть, чтобы он был так стар, — вдруг выговорил сапожник, потрясенный внезапным подозрением.
— Не понимаю, почему тебе непременно хочется со мной спорить! — еще более гневно ответил священник. — Уж мне-то известно, сколько ему было лет. А если ты не веришь, могу показать документ.
Сапожник глядел на него с выражением ужаса на лице. Только теперь он понял, что жена выдумала всю историю со священником, чтобы уберечь ребенка от смерти.
Еще минуту он стоял, понурив голову, а потом повернулся и, не говоря ни слова, помчался обратно по горной дороге. Священник смотрел ему вслед, качая головой.
В город сапожник пришел поздним вечером. Он был голоден и выбился из сил, так как провел на ногах одиннадцать часов и не съел за день ни крошки хлеба.
Улица Веттурини в тот вечер выглядела необычно. Прежде люди всегда стояли у ворот и болтали друг с другом до поздней ночи, а сегодня двери и окна во всех домах были закрыты, и никого из жильцов не было видно на улице. Только когда сапожник пробегал мимо дома торговца пряностями, там приоткрылось окно, и чья-то рука украдкой махнула ему. Но сапожник не заметил этого знака. Правда, еще издали он увидел, что дверь его дома была открыта, но скорее удивился, чем встревожился. Он сразу прошел в мастерскую и зажег спет. И только тут услышал шорох за спиной. Не успел он обернуться, как три человека в форме королевской стражи набросились на него. После короткой схватки его связали и повели в городскую тюрьму.
* * *
С той минуты, как за ним захлопнулась дверь камеры, сапожник стал готовиться к побегу. Уже через два дня ему удалось раздобыть маленький напильник, который он завернул в платок и все время носил с собой. Днем и ночью он строил планы. Но не ради отмщения жене рвался он на волю, хотя и знал, что это она выдала его властям. Он хотел бежать ради дела, доверенного ему Богом, — дела, которое не удалось совершить раньше и довести которое до конца ему теперь не помешали бы никакие женские козни.
В камере, куда его поместили, сидел вор-карманник, и они вместе стали пробивать дыру в наружной стене. Работа была утомительной и продвигалась медленно. Приходилось действовать весьма осторожно, чтобы охранники ничего не заметили, а ведь они заходили в камеру два раза на дню. Крошки кирпича они прятали в соломенные матрацы. Но когда работа была уже близка к окончанию, солдат из внешнего караула услышал шорох, показавшийся ему подозрительным. Он поднял шум, камеру обыскали, и дело провалилось.
Сапожника перевели в другую камеру и, зная, на что он способен, стали присматривать за ним строже. И все же через неделю он предпринял новую попытку. На сей раз он перепилил железный прут на окне и выскользнул наружу. Но стена насчитывала в высоту тридцать футов, и, прыгнув вниз, он сломал себе ногу. Когда на рассвете надзиратели обшаривали окрестности, его нашли в кустах и доставили в тюремный лазарет.
Лежа с переломом, он сочинил письмо, в котором в самых резких выражениях требовал себе свободу. Его освобождение, писал он, в интересах святой католической церкви и общественного порядка. Письмо было адресовано королю, но попало в руки прокурора, который и вызвал заключенного к себе. На допросе сапожник подтвердил, что был осужден за убийство на галеры и бежал оттуда, но ни на один вопрос по поводу письма отвечать не стал.
Когда он вполне выздоровел, его должны были перевезти в так называемый «склеп святой Катарины» — тюрьму для наихудших преступников, расположенную в удаленном от моря горном районе. Во время перевозки он решил притвориться больным и наглотался табачного сока, чтобы вызвать лихорадку. Таким образом ему удалось обмануть бдительность охраны, и он наконец бежал.
Со времени ареста минуло уже полгода. Он пробрался в Палермо и узнал, что его жена с ребенком и со всеми мулами исчезла из города. Она жила теперь в городке Корлеоне. Там она нашла работу на винограднике, принадлежащем князьям Алимберти.
В день святого Пантелеона, в полуденный час, сапожник пришел в Корлеоне. Стояла страшная жара, и улицы были пустынны. Маленький мальчик, которому он назвал имя своей жены, привел его к домику, где она поселилась.
Дома ее не оказалось. Сапожник принялся ходить под окнами, прислушиваясь и приглядываясь. Убедившись, что поблизости никого нет, он осторожно заглянул в окно. И первое, что он увидел, была кровать с красной подушкой, на которой безмятежно спал Антихрист.
Момент показался сапожнику подходящим. Не долго думая, он попытался забраться в комнату через окно, но отверстие оказалось слишком узким. Тогда он решил расширить его и принялся терпеливо отдирать штукатурку и выламывать один за другим кирпичи.
За этим занятием его и застал случайно проходивший мимо цирюльник. Он удивился, остановился и несколько мгновений молча наблюдал за сапожником. Потом подошел вплотную и тронул его рукой за плечо, больше из любопытства, нежели заподозрив что-то неладное.
Сапожник обернулся, и его лицо исказила гримаса гнева. Он подумал, что этот гнусный обыватель хочет ему помешать в деле спасения церкви и святой веры. А потому он, не медля ни секунды, свалил цирюльника с ног двумя могучими ударами и спокойно продолжал делать свое дело.
Но на крик цирюльника прибежали еще несколько человек, среди которых были два полевых сторожа с саблями и карабинами. Увидев их, сапожник вообразил, что это стражники, пришедшие арестовать его, и отчаянно бросился на более рослого из них.
Сторожа не понимали, что происходит. На них градом сыпались удары. Когда же наконец старший из них по званию смекнул, что имеет дело не с местным жителем, а с чужаком, он отбежал на несколько шагов, взвел курок своего ружья и выстрелил.
Пуля пробила сапожнику грудь. Он зашатался, упал, рванулся встать, но упал снова. Небо померкло у него в глазах…
