«Раз, два, три, четыре, кто у нас живёт в квартире…»
Из ниоткуда возникла стена… Яська уткнулся в неё носом и тут же сбился. В лицо, такое ощущение, кинули мамину подушечку с иголками! Глаза наполнились влагой. Яська плюнул на всё и направился прочь, позабыв про отброшенные прыгалки.
В темноте, под ногами, что-то звякнуло. Яська замер. Обернулся. Буквально в метре от него зажглись давешние угольки.
Яська присел, протянул руку, сказал шёпотом:
— Шнырь. Ведь это ты. Ну же, иди ко мне, бродяга. Эка тебя занесло…
Шнырь заскулил, однако подойти вплотную всё же не решился — замер чуть поодаль оперативного пространства Яськиной руки. Повёл рваным ухом.
Яська не спешил.
— Это Они с тобой сделали?
Пёс заворчал, загремел цепью, словно демонстрируя свой гнев.
Яська лишь кивнул. Затем подался чуть вперёд. Прикоснулся дрожащими пальцами к холодному носу пса.
Сердце в груди вышло на иной уровень. По венам заструился адреналин. Сделалось заметно светлее. Шнырь снова заскулил, но Яська его больше не слышал. Не слышал по той простой причине, что еле различимый звук погряз во всеобщем гомоне отчаяния.
Яська разинул рот, да так и сел в лужу, не понимая, что с ним в очередной раз приключилось.
Лестница пропала, как пропал подвес с зеркалами Макарыча. Зато появились наспех сколоченные скамьи, расставленные возле округлых стен. На них, кое-где, чернела гнилая солома. В отдельных местах ютилась убогая посуда — не то плошки, не то обрезки от консервных банок — сразу и не разберёшь. Земляной пол укрывали деревянные настилы, но лишь частично, так и норовя завести в очередное смрадное болото. Кирпичные стены пестрели нацистской свастикой. В некоторых местах её пытались стереть, но тщетно — известняк довольно прочно въелся в рыжую «губку», не желая отставать просто так. У самого входа, заслонённого массивной дверью с окошечком на уровне груди взрослого, под неимоверным углом раскорячился трёногий стол. Было непонятно, каким образом разместившие его здесь соблюли все законы перспективы. Но им это, вне сомнений, удалось, а сам стол застыл в вечном падении… На его перекошенной поверхности, волновалась чадящая свечка. Она тоже пренебрегала всеми известными Яське законами физики — просто была под всё тем же неестественным углом, что и стол. Её мало, заботило собственное положение. Именно здесь и сейчас всё было, как есть.
Яська клацнул зубами, возвращая отвисшую челюсть на место, и только сейчас заметил среди всего этого унылого скопления людей. Поначалу данность шокировала, но постепенно всё встало на свои места, хотя Яська и не мог проглотить подкравшийся к горлу комок тошноты. Вновь выступили слёзы — на сей раз не от боли, а от неимоверного напряжения. Однако от этого было немногим легче.
Тусклый свет раскачивался из стороны в сторону. Тени ползали по потолку и стенам, изредка соскальзывая на пол. Яське почему-то представилась стайка ночных мотыльков: они точно так же неспешно вьются в сгустке света от одинокого уличного фонаря — вправо-влево, вверх-вниз, — а потом касаются крылышками раскаленного добела стекла и начинают медленно падать вниз… Как листья, сорвавшиеся с умершей ветки, или поднятый в небо мусор, что возвращается в родную стихию, к земле, которая породила на свет, а теперь должна забрать обратно на веки. Но всё равно это танец жизни, не смотря ни на что!
Лица людей были неимоверно серьёзны и сосредоточенны — Яська назвал это выражение: ожиданием неизвестности. Когда знаешь, что тебя ждёт в ближайшем будущем — лица совершенно иные. Его самого словно не замечали — смотрели на свет свечи, перебрасываясь будничными фразами. Яська прислушался, но ничего не понял — слишком тихо, да и не касаемо его самого. Тогда Яська принялся смотреть во все глаза.
Серые лица с узкими полосками губ, немытыми волосами и потухшими взорами. Отрепье вместо одежды. На ногах и вовсе ничего нет — только приставшая к пяткам цементная крошка. Люди были словно на подбор, и совсем скоро Яська понял, отчего всё именно так: Тьма пометила их, пройдя сквозь сознание каждого из обречённых на томительное ожидание. Она «трансформировала» людей на свой лад, чтобы было легче забрать в иной мир, под чужое солнце, которое в скором времени должно стать родным.
Заплакал ребёнок.
Яська вздрогнул. Окружающее пространство продолжало «грузиться»… Буквально напротив Яськи возникла мама, кормящая грудничка. Чуть в стороне — чумазая девочка с торчащими в разные стороны косичками. Ещё дальше — веснушчатый паренёк, которого в Яськиной действительности непременно прозвали бы «рыжим-рыжим, конопатым!» Яська мысленно обозвал его Огоньком. Огонёк не растерялся: отвлёкся от засевшей в пятке занозы и показал Яське синий язык — наверняка что-нибудь слопал, пока взрослые не видят!
Яська улыбнулся, но Огонёк смотрел уже в другую сторону, на высокую девочку в коротком платьице — по всему, просто выросла, а новое взять негде. Длинная коса раскачивалась на уровне талии. Волосы ниспадали стремительными потоками серебра, не смотря на простиравшуюся во всех направлениях грязь! К ним хотелось просто прикоснуться. Девочка скребла опасной бритвой красный кирпич. На пол, к её босым ступням, сыпалась рыжая крошка — словно поземка, запущенная вдоль промёрзшей земли, знамением перемен. Перемен, которых будет не так-то просто нагнать.
От стены отвалился крупный кусок, и злобный фашистский крест тут же превратился в раненного паука на трёх лапах. Он попытался скрыться в одной из щелей, но проворная рука длинноволосой девочки настигла его в два счёта.
«Бац, и нету таракана!»
Яська невольно улыбнулся. Не услышал замерших позади себя шагов.
— Ну, чего расселся, горе ты моё луковое?
Яська резко обернулся.
Над ним склонилась сутулая женщина в дутом платье.
«Кажется, ещё дореволюционное… Хотя все тут, не пойми в чём!»
Женщина попыталась улыбнуться, но ничего не вышло. Кожа на её обветренных губах потрескалась, превратив улыбку в болезненный оскал. Выступила тёмная кровь.
Яське сделалось не по себе, и он поспешил отвернуться.
— Вставай же, — вновь прозвучало из-за спины, — не то простынешь и…
Женщина осеклась, а Яська впервые за вечер ощутил лопатками истинный холод. Это был пронизывающий до костей вихрь. Он и впрямь, прошёл сквозь тело, в попытке подчинить своей воле! Понял, что что-то не так и тут же вернулся ответным ураганом, задув пламя свечи. Воцарился абсолютный мрак, а с ним и тишина, — молчал даже грудничок. Затем прозвучал сухой женский голос:
— Ярослав, опять ты за своё. Оставь кладку в покое, а то придут Они и накажут!
