Но сочувствие сочувствием, а темных мест в истории Юрия Юдина множество, и как-либо прояснить их заслуженный ветеран не желал. Или не мог. Даже свой походный дневник объявил утраченным, и тот числился в таком статусе много лет — лишь за несколько месяцев до смерти Юдин якобы случайно обнаружил его в коробке со старыми газетами. Причем, «случайно отыскав» дневник, Юдин тут же вырвал из него и уничтожил несколько страниц. Факт этот Юдин не скрывал: в блокноте остались следы удаленных листов — но объяснял так: там находились записи личные, никак к походу дятловцев не относящиеся.
Много лет (до появления материалов уголовного дела в открытом доступе) считалось, что Юдин почувствовал недомогание еще в поселке 41-го квартала. Но все же совершил на следующий день переход на лыжах — налегке, без рюкзака — во 2-й Северный. Надеялся, что ему полегчает и сможет продолжить поход. Однако там понял: нет, лучше не стало — и вернулся с возницей на санях.
При этом не очень понятен диагноз заболевания. Есть три версии.
Зина Колмогорова, запись в личном дневнике: «Юра Юдин от нас сегодня уходит. У него снова воспалились сидалищные нервы и он уходит». (Орфография и пунктуация Зины сохранены.)
Люда Дубинина, запись в личном дневнике: «Юрка Юдин заболел, что-то с нервом ноги, в общем, радикулит и он уезжает домой».
Сам Юдин, протокол допроса от 14.04.59: «У меня заболела нога, я в походе участвовать не мог».
Посчитаем, что разными словами описана одна и та же болезнь. В конце концов, ни один из трёх студентов медиком не был.
Однако складную картину испортили показания возницы Валюкевичуса, ставшие доступными широкой публике (надо отметить, что и к следствию эти показания попали далеко не сразу: допрашивала Валюкевичуса, как вы помните, не прокуратура, а милиция, отыскавшая «дедушку Славу», и какое-то время протокол допроса странствовал между ведомствами и инстанциями).
Вот что рассказал возница:
«Я вместе с туристами ночевал в избушке, наутро вместе позавтракали. Один из туристов положил в вещевой мешок породу керна от выработок бурения и попросил меня отвезти это на 41 км. В то же время он сказал, чтобы я обратно ехал тихо, а он меня догонит, так как он не мог идти в поход дальше по болезни, у него заболела нога.
<…>
Я выехал с поселка примерно около 10 часов утра, туристы остались там. На 41 км приехал около трех часов дня и через некоторое время появился один турист, который собрал породу».
Любопытно… «Дедушка Слава» ехал неторопливо, не спешил, двигался со скоростью пешехода, даже медленнее (мы помним, что его лошадка быстро скакать не умела), но тем не менее Юдин на лыжах его не догнал, прибыл в 41-й квартал позже. Настолько был плох? Но не логичнее ли тогда было бы сесть в сани рядом со своим рюкзаком и ехать спокойно, не напрягая больную ногу?
Получается, что Юдин настолько разболелся, что не смог на лыжах догнать лошадь, бредущую со скоростью около 4 км/час. При этом болезнь отчего-то не помешала ему проделать за сутки около 50 км своим ходом.
Странное какое-то противоречие.
Дятловеды давненько обратили на него внимание и попытались получить объяснения от самого Юдина. Но каких-либо внятных объяснений он дать не смог. И снова: или не захотел.
Мы уже вспоминали видеоинтервью Юдина (ролик «Беседа Кана с Юдиным 22.02.12», доступный на Ютубе). Значительная часть беседы касается пребывания во 2-м Северном, прощания с группой и возвращения в поселок лесорубов.
Юдин, отвечая на вопросы Кана, противоречит сам себе на каждом шагу.
Судите сами (далее с сокращениями расшифровка диалога, начиная с отметки 4:29).
Кан: «А решение кто принял, что вы… возвращаться вам?»
Юдин: «Так… ну, так я не знаю, кто принял… там я уже не мог идти, так куда? Я же встать не мог, и ходить не мог!»
Встать не мог, ходить не мог, но на санях не поехал. И каким же чудом перенесся из 2-го Северного обратно в 41-й квартал? Телепортировался усилием мысли?
Кан продолжает давить на больные точки: «Зачем вы на лыжах тогда с ними пошли-то еще? <…> Плохо чувствовали, и все равно пошли?»
Юдин: «Ну, я как бы еще мог идти… А потом вот это состояние… <…> По твердой дороге идти нормально, идешь по ровному месту… это же нельзя идти, если там рельеф…»
Ну и как стыкуются слова «встать не мог, ходить не мог» и «по твердой дороге идти нормально»? Правильный ответ: никак. Заслуженный ветеран запутался в показаниях.
Кан: «Поняли когда уже, что надо возвращаться? Сани уже уехали?»
Снова вопрос не в бровь, а в глаз (вот прямо-таки жаль, что Кана не было среди следователей, работавших по делу дятловцев в 1959 году).
Юдин мнется с ответом и выдает в итоге нечто не по теме вопроса: о 41-м квартале, о переходе во 2-й Северный, о санях, везущих рюкзаки… Слов много, но главного: почему он, такой весь больной, не вернулся назад на санях? — не сказано.
Кан не дает свернуть с темы: «Но развернулись-то когда уже? Сани уехали, и вы пешком пошли?»
Юдин: «Он (возница — В.Т.) торопил: ну, давайте, быстрее, быстрее… он рано встал. Ну, вот, я уехал с ним».
Кан изумлен (и мы тоже): «На санях обратно?!»
Юдин немедленно меняет показания: «Нет, он мой рюкзак как бы взял… увез… а меня на лошадь усадил… мне стало холодно, невозможно это все… ну, вот… пошел, сказал, чтоб тихо ехал он, чтоб меня дожидался…»
Не сходится. Ничто ни с чем не сходится. Сани ехали — тише не придумаешь, 24 (или даже 22) километра за пять часов. Скорость хромого пешехода, плетущегося нога за ногу. Никак не мог Юдин отстать — и все же отстал, однако всю дорогу одолел на своих двоих…
Кан, очевидно, понял, что больше ничего вразумительного не услышит, и начал расспрашивать о другом.
* * *
Разрешить противоречие можно, предположив: Юрий Юдин был не настолько болен, чтобы не потягаться в скорости с еле плетущейся лошадкой. Он не догнал ее по иной причине: достаточно долгое время чем-то занимался во 2-м Северном, проводив и своих товарищей, и «дедушку Славу».
В нашей версии он искал подтверждение информации, полученной два дня назад в поселке 41-го квартала. Возможно, то был проскользнувший в разговоре некий намек на незаконные дела, творящиеся во 2-м Северном либо неподалеку. Или пара лишних фраз, сказанных Бородой по пьяному делу.
В дневниках дятловцев нет прямых подтверждений тому, что посиделки вечером 26.01. в бараке 41-го квартала проходили со спиртным, можно лишь предположить, что радушные хозяева проставились. Но косвенное подтверждение имеется — этим самым числом датирована коротенькая, в одну строчку, запись: «Не могу, хотя и пробовал. Коля Тибо». Отчего бы не допустить, что Тибо несколько злоупотребил угощением и оказался не способен выполнить свои обязанности по ведению общего дневника? Его понурый вид на следующий день (см. илл. 48 в одной из предшествующих глав) вполне подтверждает такое допущение.
Надо полагать, что принципиальный комсомолец Юдин, нетерпимый к недостаткам и нарушениям, не нашел во 2-м Северном того, что искал. Возможно, он и сам толком не знал, что ищет. Но самим фактом поисков (вернее, своей долгой задержкой в заброшенном поселке) вызвал у кого-то изрядные подозрения.
По крайней мере, Ряжнев немедленно взял Юрия под плотную опеку — никуда одного не отпустил, лично вместе с ним поехал в Вижай на машине (протокол допроса Ряжнева от 6 марта 1959 г.).
Что происходило с Юрием в Вижае, толком не известно никому. Из его дневника вырваны как раз листы, посвященные событиям начиная с ночевки во 2-м Северном (отсутствуют записи о визите в кернохранилище, о прощании с друзьями и о том, чем занимался Юдин, расставшись с ними) — и заканчивая вторым, на обратном пути, появлением в Вижае. Да и то — Юрий описал лишь единственный эпизод из второго своего пребывания в поселке: встречу с неким аптекарем Герценом (тот был тоже немец, как и лесничий Ремпель, так уж совпало).
Казалось бы, логично: занедуживший студент первым делом поспешил к врачу или к фельдшеру, а от него, уже с рецептом, — в аптеку. Или сразу в аптеку, если хворь знакомая и Юрий знал, как и чем с ней бороться (выражение «снова воспалились» в дневнике Колмогоровой намекает, что болезнь была хронической).
