Возбуждение, придававшее энергию и силы, куда-то схлынуло. Хотелось одного: лечь и ничего не делать. Чувствовал, что вскоре так и будет: окончательно выбьется из сил, ляжет на снег и не поднимется. Бандиты, не получив свое золото, убьют всех там, наверху. А он замерзнет здесь, внизу, потому что жить все равно незачем. Не достойны жизни такие идиоты.
Он потащился в этот поход, чтобы хоть ненадолго, хоть на пару недель отвлечься от всего того дерьма, что навалилось в Свердловске и поджидало его по возвращении, пожить прежней беззаботной студенческой жизнью. Но дерьмо не отстало, он приволок его за спиной, на своем горбу, словно Горе-злосчастье из русской сказки, — оно догнало, и затопило, и вот-вот накроет с головой… И его, и других, которых он подставил.
Жалость к себе наполнила глаза слезами, Коля не видел, куда бредет. И не сразу почувствовал, что снега становится меньше — сначала по бедра, потом по колени. Лишь когда осталось меньше чем по щиколотку, сообразил, что преодолел-таки заметенную низинку.
Легче от того не стало, он давно потерял ориентировку и не знал, куда шагать. Пошел наугад, шагнул раз, другой — и снова начал проваливаться все глубже. Вернулся назад, потыкался туда-сюда и вскоре понял: он стоит на мансийской тропе, на укатанном следе нарт, лишь слегка прикрытом наметенным снегом.
Мансийская тропа тянулась вдоль Ауспии до предгорий, затем сворачивала в сторону и расходилась с их маршрутом. Коля понял, что теперь без труда доберется до стоянки и лабаза. Надежда вспыхнула с новой силой.
* * *
— Извини, Гешка. Ошибся. Там и вправду захоронка в сухарях, но в ней спирт прятали.
— Ну, вот… А я уже этого отправил, приятелей назад звать, — Рогов кивнул на примятое место в снегу, где недавно сидел парень, не разминувшийся с прикладом Парамоши.
Микеша виновато пожал плечами.
— Ты вот что, Микеша. Прогуляйся вниз вдоль их следа. Посмотри, что и как. Тревожно мне что-то, как бы они там не посовещались и глупостей каких не затеяли. Там ведь еще двое с топорами бродят, и если вместе все соберутся… И получается, что даже в палатку нам не залезть, как в западне окажемся.
— Сделаю, Гешка.
Собирался Микеша недолго — смахнул снег, успевший налипнуть на черные жесткие волосы, накинул меховой капюшон, туго затянул завязку.
— Лыжи возьмешь?
— Плохие лыжи, руки палками заняты, пешком сподручнее… На наших надо было идти.
Рогов ничего не сказал — и без того оба знали, что проложенная туристами лыжня для широких охотничьих лыж не годилась.
Микеша ушел, а у его брата и Рогова недолгое время спустя нарисовалась новая проблема: девица по имени Люська начала вести себя странно. То норовила сбежать, то раздеться, причем догола, то начинала закапываться в снег.
Только этого им и не хватало для полного счастья.
Рогов заглянул ей в глаза и понял: тоже грибочками Рейснера причастилась, или Титова, неважно, в общем-то, кто их сушил, — главное, что немчура все затеял.
* * *
В заснеженных низинках глубокие отпечатки Коли пока еще не замело, но вскоре след привел на продуваемую возвышенность — и там Семен его потерял.
Прошел в том же направлении (компас на запястье позволял даже в темноте не сбиться, не закружить), снова вышел на участок с глубоким снегом, но следа не увидел.
Заложил дугу — ничего. Еще одну, большего радиуса, — опять впустую. Лишь с третьего раза отыскал след, забиравший влево чуть ли не под прямым углом. Семен аж зубами скрипнул от досады. Крысеныш, надо понимать, поначалу бежал абы куда, лишь бы подальше. А потом опамятовался, поразмыслил — и двинул прямиком к лабазу. И уже дошел, пока тут Семен разыскивал его след, — времени хватало с запасом.
Уже, небось, катит тайгой — там сейчас почти не метет, с глубокой лыжни даже ночью не сбиться. Добраться до лабаза, взять вторую пару запасных лыж, попробовать догнать? А если Колька их поломал или срезал крепления? А если лесорубы за это время осатанеют, не найдя свое золото, и начнут убивать?
Семен топтался на месте, терял время и не мог принять решение. Так — плохо, так — еще хуже…
Потом сообразил, что можно сделать, и выругал себя за то, что не додумался раньше. Плевать на деньги, когда на кону семь жизней…
Он выровнял компас, освободил шпенек, дождался, когда светящаяся стрелка укажет на север. Прикинул направление и пошагал к палатке напрямик, не петляя прежним следом.
* * *
— Они там что, решили замерзнуть, но золото не вернуть? — спросил Рогов у Парамоши.
С тем же успехом можно было спрашивать палатку или сугроб. Риторические вопросы Парамоша игнорировал, а на конкретные отвечал чаще всего мимикой, жестами или невнятными междометиями.
Сейчас детинушка был занят: ухаживал за Люськой, как за младенцем. Ту разобрало всерьез; Рогов не понимал, отчего так поздно, но ломать голову не стал. После третьей попытки убежать Рогов велел связать ей ноги. Руки оставались свободными, но мысль, что веревку можно развязать, в одурманенную голову не приходила.
Из темноты показалась смутно видимая фигура. С другой стороны, не с той, куда тянулись от палатки цепочки следов.
Рогов потянулся к нагану, но узнал Микешу и расслабился.
— Что там?
— Не нашли они тех двоих, Гешка.
— А этот, лопоухий?
— Его догнали. Убегался, в снегу лежал.
— Ну и?
— Там ночевать собрались. Костер развели.
— Думаешь, выдержат ночь?
Микеша покачал головой.
— Все вымерзнут, Гешка. Сам же чуешь, все холоднее и холоднее.
Рогов помолчал, размышляя. Ситуация раскручивалась против его воли и с каждым витком становилась все хуже и хуже. Что золота нет у тех семерых, кого они застали в палатке, — теперь уже совершенно очевидно. Золото у двоих ушедших, и они, скорее всего, уже далеко отсюда. Не страшно… Мимо 41-го и Вижая все равно не пройдут, а там их встретит Гриднев.
Значит, надо возвращаться. И возвращать в палатку этих семерых. Пусть потом пишут заявления о разбитых носах, прикормленные вижайские менты спустят на тормозах. В Ивделе тоже есть завязки, там тоже спустят. Заявления-то примут, да ходу им не дадут. Ну, а после покатайся-ка сюда из Свердловска, чтобы проверять, как розыск движется.
Если вообще будет, кому заявления писать. Сколько они с такой палаткой и снаряжением по горам собрались пройти? Двести кэмэ? Даже больше? Нуну… Пусть идут и загнутся — где-нибудь подальше от прииска.
Он принял решение и сказал Микеше:
— Пойду к ним, поговорю, пусть возвращаются. Ты прибери тут, скидай в палатку, что разбросали. Вернусь, уходить будем.
Затем повернулся к Парамоше:
— А ты за девчонкой приглядывай. Накинь на нее что-нибудь еще и под ноги постели. Ни шагу от нее. Головой отвечаешь! И в снег закапываться не давай!
Парамоша кинул.
Рогов пошагал было вниз, но Микеша остановил:
— Погоди, Гешка. Как они шли, ты не ходи. В курумник влетишь, в лед, ноги поломаешь. Ты вот так иди, — он показал рукой, — а костер как увидишь, к нему забирай.
* * *
Костер грел плохо, почти совсем не грел, но Гося подкидывал и подкидывал в него дрова. Говорил, что от палатки огонь не увидят, а для Семена и Коли отличный ориентир.
Зина, уже не в первый раз, порывалась пойти в одиночку к палатке и все уладить, дескать, она и раньше бы смогла, если бы Русик не начал размахивать дурацкой финкой, а Буро не ударился бы в бега. Гося не пускал: забыла, дескать, что Рогов пристрелить любого обещал, кто без Коли и Семена вернется? Лицо его видела? А глаза? Пристрелит и глазом не моргнет. Хотя тебя, может, и не сразу. Для начала втроем изнасилуют.
Сашка его поддерживал: не надо, Зина, не ходи. Буратинчик в диспуте не участвовал, лежал у костра и тихо бредил. Ладно хоть вставать и бежать больше не порывался, обессилел.
Вернулся Юрка, бодрый и энергичный. Он вообще развил здесь, под кедром, кипучую деятельность. Лазал на дерево, ломал сучья на изрядной высоте, на ощупь собирал сушняк под снегом, не обращая внимания на свои разодранные окровавленные руки.
