В моей голове билась совершенно непонятная, незнакомая мне мысль.
Я вдруг совершенно неожиданно понял, что жить хорошо. Раньше я не ценил жизнь. Совсем не ценил, даже не задумывался об этом. И вот только сейчас, лежа на палубе корабля-монстра, сожравшего, наверное, не один десяток человек, чувствовал, как здорово быть на свете.
Как здорово что-то делать. Работать. Колоть ломом лед.
Как здорово дышать.
Или смотреть на солнце. Пусть даже не на солнце, а просто на небо.
Я захотел рассказать о своих ощущениях Баркову. Дотянулся до него, подергал за рукав. Барков резко обернулся.
И вдруг я понял, что это не Барков. На меня смотрел совсем другой человек. И даже не человек. Точно не человек. Лицо у Баркова как-то сплющилось и оплыло, превратилось в гнусную хищную харю. Я шарахнулся от него, наткнулся на стену, попытался пролезть через нее, постарался втиснуться, раствориться между плитами. Хотелось бежать. Не просто бежать, не просто убежать — исчезнуть, оказаться в другом месте, желательно в противоположной точке Вселенной.
Лицо у Баркова задвигалось, под кожей будто зашевелились черви, губы улыбнулись, и между ними показался черный язык, а глаза поползли вверх и вбок и, мгновенно, к ушам. Тварь протянула ко мне руки. Клешни. Они удлинялись, вытягиваясь через коридор. Я видел, как черные когти рвут кожу на пальцах, как они тянутся ко мне…
Тогда я заорал и кинулся на Баркова. На тварь, в которую он превратился.
Меня затопила ярость. Первый раз в жизни я почувствовал ее. Страх ушел, осталась ярость, черная, ослепляющая, великолепная. Ярость и желание раздавить мерзкую тварь, убить, растоптать, растерзать, размазать по стенам.
Чудовище тоже зарычало и кинулось на меня. И в его черных глазах я видел одно — смерть.
Мы столкнулись в центре коридора. Он ударил меня коленом в живот, я попал локтем ему в голову. И сразу еще, и еще раз, не давая ему опомниться. Перехватил руку и вывернул ее вверх, так что хрустнуло плечо. Но он не закричал, он этого вообще не заметил, стал лягаться, царапаться, даже пытаться меня укусить. Вернее, не укусить — вцепиться в горло, разорвать мою шею. Я навалился на него и по примеру Колючки боднул, стараясь попасть в нос, в маленькие кругленькие дырки на сером фоне, в мерзкое дыхало. Но попал, кажется, в зубы.
Он в ответ ударил меня по ушам, сразу обеими руками. Но и мне не было больно, я не почувствовал ничего. Кроме нового прилива совершенно восхитительного бешенства. Ударил кулаком. В лицо. В поганый гноящийся глаз. В зубы. В остренькие кривые зубы. Чтобы сломать.
Дальше я мало что помнил. Я орал, бил, сам пытался укусить… Потом пришел в себя. Резко.
Я сидел на Баркове. Кулаки мои были разбиты. Губы тоже. Лицо… Казалось, что лица совершенно не было. Да, не было у меня больше лица, одна боль.
Во рту вкус железа и что-то твердое на языке. Я сплюнул. Оказалось — зубы, их осколки. Не думал, что зубы можно так раскрошить…
Барков выглядел не лучше. Его лицо представляло собой спекшуюся кровяную корку, розовую, будто уже покрытую тонкой кожицей… Он больше не был похож на чудовище. Человек, только с разбитым, развороченным лицом.
— Что… — прошепелявил Барков, — что это… было…
Губа у него треснула и выбрызнула наружу сукровицу. Ненормального красного цвета. Наверное, на самом деле из-за освещения так кажется.
Я повалился вбок.
— Что это было? — повторил Барков и сел.
— Надо бежать… — прохрипел я. — Мы чуть не убили… друг друга…
— Надо бежать… — Барков потрогал себя за голову. — Наваждение какое-то… Знаешь, мне показалось, что ты… похож на… одним словом, не на человека…
— Мне тоже. Галлюцинация.
— Надо найти Аполлинарию… — Барков поднялся на ноги, его тут же качнуло, но он удержался. — Времени мало…
Я тоже поднялся. Стоять было тяжело. Голова кружилась, глаза бродили по сторонам. Барков ощупывал себя, переломы, видимо, искал.
— Где бластер? — спросил он.
Бластер валялся метрах в двух. Хорошо, что не попался под руку во время «выяснения отношений», а то раскрошенными зубами дело не ограничилось бы.
— Первый раз, — сказал я.
— Что первый раз?
— Первая драка в моей жизни.
— Ну и как?
— Плохо, — ответил я. — Не понравилось.
Барков покивал.
— Мне тоже в первый раз не понравилось. Потом привык…
Ну да, подумал я. У них там на «Блэйке» и не к тому еще привыкнешь.
— Хорошее местечко, — усмехнулся Барков, бросив взгляд по сторонам. — Отличное местечко…
— Да, — пробормотал я. — А ведь все, что ты рассказывал про этот корабль, правда. Не зря его сюда загнали… Зря мы только в него полезли…
— Ничего, выберемся, — в голосе Баркова, кажется, звучала уверенность. — Главное, не паниковать. Самое главное!
Барков выплюнул зуб, наступил на него, раскрошил подошвой. Затем подошел к оружию, наклонился, подобрал, закинул на плечо.
— Туда, — махнул рукой Барков, — нам туда…
Костыли бы мне, подумал я. И пошагал вслед за Барковым.
Мне казалось, что мы прошли весь коридор, но конца видно не было, ни в одну, ни в другую сторону.
Бесконечный коридор. Мы застряли в бесконечном коридоре.
— Очень похоже на ленту Мебиуса, — сказал я. — Пространство, замкнутое на себя. Или есть еще такие бутылки, в которых дна нет…
— При чем тут лента? — возразил Барков. — Просто тут зло.
— Зло?
— Зло. Или ты не знаешь, что такое зло?
— Почему не знаю, знаю… Зло — это…
Вдруг я подумал, что действительно совсем не знаю, что такое зло. Я с ним раньше не встречался. Самым страшнейшим злом, которое я знал, была плохая погода. Но с плохой погодой было легко разобраться. Ее можно было разогнать. Еще проще было взять и отправиться куда-нибудь. На Кубу или на солнечный Барбадос. Как разобраться с плохой планетой, я не знал.
А Барков, видимо, в зле неплохо разбирался. И я, наверное, буду в нем неплохо разбираться. Если выберусь отсюда.
— Зло — это когда ничего уже нельзя исправить, — попытался я сформулировать.
— Как ты сказал?
— Зло — это когда ничего уже нельзя исправить, — повторил я. — Только что придумал. Знаешь, а ведь действительно, у нас такому совсем не учат. А ведь надо учить…
Барков схватил меня за руку, указал пальцем.
Посреди коридора кто-то стоял. Что-то стояло. Темнело.
— Это она, — прошептал Барков. — Линка…
Я пригляделся и обнаружил, что на самом деле Груша. Мне показалось, что она подвешена к потолку. На ниточках. Или на крючках. Потом пригляделся и понял: просто Груша стояла в такой вывернутой позе, что даже было трудно поверить.
