Она помолчала, улыбаясь своей зубастой улыбкой и раскачиваясь из стороны в сторону.
— Валентин, значит… Так или иначе, он уехал.
— А вы не видели, как он уезжал? — вмешался Юра. — Много у него было с собой вещей? Не сказал, куда подался?
— Ничего не видела.
— И вы не пробовали стучать? Звонить?
Старуха безразлично пожала плечами.
— Зачем мне это? Чай, мне и сыну моему за это копеечки бы не перепало. Люди появляются, люди пропадают… обычное дело. Я такого много повидала.
Алёна произнесла одними губами: «Значит, он не вернулся». Она тёрла запястья, это было задумчивое, почти медитативное движение.
Конечно, старуха больше ничего не скажет. Мужчина собрался обнять жену за талию и увести, аккуратно, как большую хрупкую вазу, спустить вниз по лестнице, но умирающий, иссыхающий на глазах мир старухи вдруг разверзся перед ними, как жерло вулкана: она подалась вперёд, блеклые глаза метались от одного человека к другому. Кожа на щеках опасно натянулась, казалось, ещё секунда, и раздастся громкий треск, босые ноги, иссечённые многочисленными, давно зажившими ранками и царапинами, перекрученные артритом, одна за другой, как рыбацкие лодки, исчезающие у горизонта, переступили порог.
— Я уже стара, — сказала она, словно сообщая большую новость. — Но до сих пор не знаю, что бояться-то надо… Этот мальчик, Валентин, просто один из многих. Один из тех, с кем мы никогда не говорили. Один из тех, кого мы не пускали на порог. Дурная примета. Иди прочь, не поднимая глаз. Не выходи из дома в дождь. Не надрывай свою глотку ради беспокойных бродяг, что скитаются по городу в поисках жилья и средств к существованию — уже через несколько лет ты вряд ли… вряд ли их увидишь. Пропадут, как сор. Но что поделаешь, если они живут рядом, через стеночку?
Не поворачиваясь, старуха указала рукой на дверь девятой квартиры, в точности как это делала Алёна. Девушка, которую от старухи отделяло каких-то полметра, раскачивалась на месте, как загипнотизированная; Юра же почти не слышал старческих речей. Он заглядывал в сырую дыру за спиной хозяйки, мальчишка, приподнявший крышку заброшенного колодца в чаще леса и увидевший там бывшего узника. Коридор с открытыми нараспашку дверьми. Нигде не горел свет, но того, что сочился из окон в комнатах, хватало, чтобы разглядеть среди дрожащих, как жилы, бельевых верёвок голову мужчины на костлявых голых плечах, его выступающие височные гребни, отвисающую нижнюю челюсть с резиново поблёскивающими зубами, безвольные, лягушачьи губы и абсолютно лысый череп. По подбородку и отвисающей нижней губе его ползали мухи… или показалось?
— Поневоле начинаешь вслушиваться, — старческий голос упал до хриплого шёпота. — И слышишь… всякое. Такое, что нельзя просто оставить на земле и уйти. Что, когда однажды услышишь, милая, будешь носить с собой до конца жизни.
— Вы слышали, как он пытается выбраться, но не захотели помочь? — прошептала Алёна.
Но старуха имела ввиду другое. Валентин пропал из её головы, как его и не было.
— Девочки так кричали… и музыка ещё играла — страх какая музыка! То ли Бах, то ли тарарах, то ли ещё кто… Я не слышала из-за неё ни звука, но прикладываешь к стене ладонь — и стены вибрируют. От криков вибрируют. Эти дети были заперты там всё время… не по-христиански это. Не по-божески… да есть ли здесь бог? Ночами я слышала, как в вентиляции кто-то ходит, и выдумывала укрытие, если в моей кухне окажется одна из этих бедняжек. Так ведь укрытие нужно подыскать такое, чтобы не нашёл мой собственный сын. Вы знаете, он ведь тоже из этих был…
Где-то внизу вдруг раздался громкий звук — грохот, словно целая секция стены отвалилась и, рухнув всей своей массой, проломила перекрытия между этажами. Секундой спустя другой шум: чердак массово покидали голуби, шум крыльев и их испуганное курлыканье, похожее на голоса с того света, заставили людей испуганно оглядываться. В глаза старухи вернулась осмысленность, кости сердито затрещали, когда она подняла над головой руки, защищаясь от чего-то.
— Они наказали меня за то, что я слушала, и за то, что пыталась помочь, — сказала она, отступая назад и затворяя дверь — Юра до последнего вытягивал шею, пытаясь разглядеть другого обитателя квартиры. Позже он спросит у жены: «Ты заметила?», на что она ответит: «Бедняга просто душевнобольной. Разве ты не видел людей с отклонениями? Таких, будто они только что вернулись с прогулки по луне?»
Но тот парень не был похож на беспечного лунонавта. Он был похож на самого дьявола.
Клацнул замок. Голос повис в воздухе облачком пыли:
— Идите восвояси. Ничего для себя вы здесь не найдёте.
2
Спустились вниз и вышли на улицу прежде, чем Алёна вновь смогла выдавить из себя хоть слово:
— Она… говорила про семейство Соломатиных. Это она колотила в стену, когда включали проигрыватель с «Божественной поэмой». Всё сходится, слышишь? Картинка сложилась.
Юрий ничего не говорил; он думал, что, возможно, увидит клубящуюся возле мусоропровода пыль или рухнувшую у кого-нибудь из жильцов дверь, ставшую причиной громкого звука, но всё было спокойно. В дырах, кое-как замаскированных лепниной, шныряли мыши. На листах фанеры, которые кто-то давным-давно прислонил на площадке второго этажа, кто-то крупно, размашисто написал ругательство. Хорь подумал, что когда они шли наверх, его не было, но он, конечно, не был в этом уверен. Пахло краской и жареными кабачками. Никто из жильцов не выглянул, чтобы узнать причину шума.
— Мы должны отсюда уехать, — сказал он.
— Зачем? — дрожащие пальцы вытащили из сумочки полупустую пачку вишнёвых сигарет. Юра даже не знал, что она их с собой брала. — Есть зажигалка?
— Чёрт возьми, женщина, мы должны отсюда уехать!
Он видел как зубы за тонкими, аккуратно подкрашенными губами стиснули фильтр. Казалось, двор вышит на восточном ковре, и руки продавца прямо сейчас споро сворачивают его, чтобы передать покупателю. Целое распадается на отдельные, ничего не значащие детали, каждая из которых вызывала отвращение. Груда покрышек с тухлой водой. Раздавленный машиной уж. Ботинок, застрявший между стволом и нижней веткой вяза у дома. Огромные чёрные муравьи, копошащиеся на газоне — будто не знают, что приближается зима. Кто-то идёт, шатаясь, в пятидесяти метрах справа и заворачивает за угол. Может, парень, который вёл этот дневник?
— Всё совпадает, разве ты не видишь? — голос Алёны, внешне спокойный, не мог обмануть мужчину.
— Пока совпадает, — безжалостно сказал он. — Этот засранец собрал манатки и был таков, не оставив и весточки. Мы уезжаем — прямо сегодня. С меня хватит.
Если бы Алёна могла взять метафизическую лопату и немного разбросать землю вокруг его сердца, она бы увидела, что оно стучит так, что, кажется, вот-вот даст сбой. Он был ошеломлён количеством смутных ощущений и дурных предчувствий, которые бродили вокруг с самого их приезда. Вдруг вспомнился тот несчастный мальчишка, Пашка, что не захотел ехать к бабушке. Под его песочного цвета волосами, неряшливо лежащими на лбу, была распахнутая форточка, и теперь Юра чувствовал, что такая же точно открылась и у него в голове.
Прямо сегодня, прыгнуть за руль, завести мотор, усадить жену, если понадобится, то силой, и вырулить на шоссе.
На стёклах очков осела подъездная пыль, Юра снял их, чтобы вытереть о край пальто. Он видел, как Алёна нагнулась, но не видел, что она подняла с земли камень. Как раз в тот момент, когда инструмент для зрения вернулся на место, она, закусив губу и размахнувшись, швырнула булыжник вверх.
Юрий никогда не видел, чтобы что-то кидали с такой силой и точностью. Разве что по телевизору, когда показывали чемпионат по метанию ядра, но это было не то. Там работали мышцы и годы тренировок, здесь же — что-то вроде веры, патологической убеждённости, что камень покинет ладонь с нужной скоростью и достигнет места назначения. Булыжник рассёк воздух со свистом, достойным падающего с большой высоты снаряда, и врезался в стекло точно посередине оконной рамы в окне третьего этажа — там, где, судя по дневнику, была кухня. Брызнули осколки; серебристым облаком они зависли в воздухе, а потом плавно, как конфетти, устремились к земле.
