— Не посоветуете, к кому там обратиться? — спросил Павел, разглядывая отороченный кружевной тесемкой вырез розовой кофточки.
— Ну почему не посоветую? — не задумываясь, ответила Людочка, поводя плечами. — У меня подружка там работает. Катя Сельцова. Только к ней уж, наверное, в понедельник только попадете. Завтра она выходная.
Павел вышел из архива, ругаясь про себя. Понедельник! Только этого не хватало! Целых два пустых дня в этой Богом забытой дыре! А он-то рассчитывал разделаться с бабкиными делами за сегодня! Что скажет Мак-Кормик, если он еще два дня не выйдет на связь? Ничего не скажет, а просто съест его, Павла, с кашей. И правильно сделает.
Как ему надоело это бесконечное увиливание от своих обязанностей… Словно школьник, выдумывающий невероятные причины, лишь бы не ходить на уроки, Павел принялся лихорадочно сочинять, что сможет послужить достаточным оправданием его затянувшегося пребывания в Глинске. На ум как-то ничего подходящего не пришло, и Павел с досады стукнул кулаком о собственную ладонь.
Неприятное ощущение вернуло его к реальности. Ну что он, в конце концов, так разволновался? Подумаешь — одним делом больше, одним меньше! Найдет Мак-Кормик ему замену. Немножко пошумит и найдет. Имеет он, Павел Ткачев, право хоть раз в жизни побыть наедине с самим собой, разобраться в собственных проблемах?
Мысли такого рода были для него новыми. Однако, поразмыслив, Павел решил не паниковать. В понедельник так в понедельник. И гори все ясным огнем.
Утренняя хмарь окончательно развеялась, и небольшая площадь перед городским архивом была залита солнечным светом. Павел перевел дух, осмотрелся по сторонам и подумал, что на самом деле в Глинске не так уж плохо. Городок не лишен своеобразного провинциального очарования. Хлопья тополиного пуха скатывались в невесомые белесоватые шары, переносимые ветром с места на место, и оседали в придорожных канавах. Вокруг лепились уютные дворики, за заборами которых подставляли солнцу ветви яблони и вишни. Очевидно, в таком же доме с садом жила когда-то его бабка. Ну и он сам, Пашка Ткачев, разумеется.
Сунув водителю дежурный полтинник, Павел вылез на узенькой улочке под названием Путейская. Даже не заасфальтирована. Колдобина на колдобине. Куры и гуси бродят по траве. К покосившейся жерди привязана пронзительно блеющая коза. Тоска…
А ведь, наверное, в детстве ему здесь нравилось. И неторопливая скотина, и величавая домашняя птица. Павел зажмурился. Сквозь туманную пелену лет в сознании ярким пятном всплыла огромная пестрая корова, что шествовала вдоль забора. Ткачев вспомнил, что бабка держала кроликов, которые периодически плодились, и ему давали подержать в ладошках крохотных крольчат с длинными ушками и нежным пухом на брюшке. А крольчиха, гигантская, страшная, недобро косилась на маленького Пашу, и тот боялся, что она укусит его. Да, все было именно так. Только раньше ему казалось, что все это происходило в Корнуэлле, там, где жили Тэилоры…
Путейская, три… пять… Так, а где же седьмой дом?
— Простите, не подскажете, — обратился Павел к старичку лет за восемьдесят, в задумчивости застывшему посреди проезжей части. — Я ищу дом номер семь. Где это?
Старичок с готовностью обернулся. Одет он был в пятнистые солдатские штаны, из-под которых высовывались стоптанные китайские кроссовки, телогрейку, открывавшую взорам не первой свежести майку с надписью русскими буквами «Адидас». На голове у старика красовалась бейсболка, лихо повернутая козырьком назад, точно у какого-нибудь американского тинейджера.
— Здорово, братан! — залихватски хлопнул Павла по плечу дедок. — Седьмой дом давно срыли. Еще в семьдесят восьмом.
— Понятно. А вы давно живете на Путейской?
— С после войны здесь, мил чел. Всех на улице знаю. Евсей Ильич меня зовут.
— Очень приятно, Евсей Ильич. А не помните вы такую Анну Карасеву?
— Нюрку-то? — оживился старик и в воодушевлении даже притопнул кроссовкой по пыльной мостовой. — Ну как же не помню! Нюрку у нас все знали, ясный перец. Да что у нас — весь город ее почитал. У Нюрки дома проходной двор был. Не в том смысле, что ты подумал, — предостерегающе поднял руку дед. — Нюрку люди уважали, попасть к ней стремились. На прием.
— А зачем к ней стремились попасть, Евсей Ильич?
Старичок помедлил, подозрительно покосился на Павла, пожевал губами. Ткачев внутренне порадовался. Нет, не перевелись еще на Руси ее радетели и защитники. Не пройдет по этой земле незамеченным окаянный супостат…
— А ты, братан, с какой, прости, целью интересуешься? — медленно сплюнув сквозь зубы, словно герой телевизионного боевика, спросил его Евсей Ильич.
— Простите, я не представился, — широко, по-тэйлоровски, улыбнулся он. — Павел Ткачев. Я внук Карасевой. Жил здесь в детстве.
Старик изменился в лице. Выражение настороженности уступило место вначале крайнему удивлению, потом едва ли не умилению.
— Так ты… Пашка?
— Да, Пашка. Неужели и меня помните?
— А то! Слушай, братила… Ну и дела… Надо же, Пашка вернулся… Мы уж и не чаяли, после…
Евсей Ильич осекся на полуслове и снова оценивающе прищурился:
— Так ведь Пашку вроде того… За границу увезли. Англичане или американцы… Нюрка, правда, не говорила, куда внука дела, но слухи ходили.
— Все верно. Я жил в Лондоне некоторое время. Потом вернулся, — объяснил Павел, не уточняя, когда именно это произошло. Пусть дед думает, что давно — знание языка у Ткачева приличное, за своего сойдет. Кроме того, не совсем законно приобретенный российский паспорт, который Павел предъявлял в гостинице вместо своего, настоящего, иностранного, лежал у него в боковом кармане.
— На историческую родину, значит, потянуло… — сочувственно закивал дедок. — Понятно. Бабка, выходит, не зря тебя спасала.
— Спасала? От кого?
— Была причина…
Евсей Ильич надвинул бейсболку пониже на лоб, снова задумался, прикрыв глаза, словно прикидывая, стоит ли рассказывать приезжему всю правду о Нюрке Карасевой или пока повременить.
— Папироску не хотите, дядя Евсей? — неожиданно доверительным тоном предложил Ткачев, вытаскивая из кармана рубашки непочатую пачку «Мальборо». Сам он не курил, но таскал с собой сигареты для таких вот случаев, когда надо разговорить свидетеля. А что? Конечно, свидетеля. Старик же был свидетелем того, что происходило с Карасевой. Значит, пусть дает показания.
— И-эх, Пашка, помнишь ты мою слабость! — расцвел старик и ловким движением, неожиданным в человеке столь почтенного возраста, вытянул из пачки сигарету. — Может, и прозвище мое помнишь?
