Они спустились по лестнице, вошли в невысокую пристройку. И, когда оказались внутри, Лабарту на мгновение замешкался, — показалось, что не в храме они, а в обычном доме. Ступени, поднимающиеся к галереям, множество дверей, колодец во внутреннем дворе, квадрат темного неба над головой…
Покои жрецов… вот где успел поселиться Нур-Айя.
Лабарту усмехнулся и догнал Амату.
Она привела его наверх. Нур-Айя ждал на пороге и, встретившись взглядом с ним, Амата кивнула и развернулась, убежала вниз по ступеням. Звук ее шагов затих, и Лабарту вздохнул облегченно, — только сейчас понял, сколько сил уходило на то, чтобы сдержаться, не поддаться зову ее крови.
Нур-Айя откинул занавесь, пропуская гостя.
В комнате было темно. Вечерний свет давно угас, и светильник стоял незажженный, без масла. Пустым и заброшенным казалось это жилище, хоть и лежали на скамьях подушки, и стол был накрыт, — лепешки и финики, молоко и чистая вода…
Лабарту сел, прислонившись к стене, и жестом отказался от угощения. Нур-Айя опустился на скамью напротив, взглянул испытующе, долго.
— Если я нарушил твои обычаи — прости, — проговорил он наконец. — В этом городе ты — хозяин, здесь все твое.
Лабарту засмеялся, на миг закрыл глаза ладонью. Красные круги вспыхивали в темноте зажмуренными веками, качались, словно блики на воде.
Жажда…
— Разве не слышал ты, — сказал он, все еще улыбаясь, — что хозяин Баб-Илу ненавидит молоко и пить его не станет даже на священном обряде и в храме?
Нур-Айя качнул головой, успехнулся в ответ. На миг обнажил клыки, от этого еще жестче и резче стали его черты.
Разве место такому среди жрецов?
— Илку говорил о тебе, — согласился Нур-Айя, и в голосе его не было уже ни настроженности, ни опаски — лишь веселье. — Но о молоке не заходила речь.
— Илку… — Лабарту вновь закрыл глаза. Жажда подступала все ближе, горячей пылью забивала грудь, холодом проникала в кончики пальцев. Я пришел говорить с ним о другом. Но… — Давно ты видел Илку? Расскажи мне о нем.
Нур-Айя помедлил, словно взвешивая слова.
— Видел его вскоре после того, как стал свободным… Он и до этого появлялся в Ашшуре, но в тот раз пришел проститься с нашей хозяйкой. Решил отправиться в путь…
Темная комната, огромный город, и жажда, — все отступило на миг. Запахом степных трав обдало, ощутил смятое покрывало под рукой, и смех Ашакку коснулся сердца, согрел. И голос ее казался таким близким, что дышать стало еще трудней.
«Я хотела пойти в Баб-Илу, но теперь нет нужды… — так она сказала. — Теперь и я хочу покинуть этот край… Пересеку обе реки, Евфрат и Тигр, и уйду за горы Загроса.»
— Он обратил кого-то, верно? — спросил Лабарту. И только теперь понял, что опустил взгляд, вниз смотрел, на темные циновки на полу. — Потому больше ничего не держало его здесь, мог уйти…
— Нет, — отозвался Нур-Айя, и ясно было — удивлен. — Никого мой брат не хотел оживлять своей кровью и не раз говорил об этом… С ним был человек, прошедший обряд и связанный с Илку, как Амата со мной. Они ушли вдвоем, а больше никого не было с ними.
Лабарту кивнул, не поднимая взгляда.
Сделал то, что давно хотел сделать… Что ж…
Воспоминания мешались с жаждой, и откуда тянется тоска — как различить сейчас? Хотел услышать больше про Илку, — куда держал он путь, и кто тот человек, что прикован к нему навеки… Но знал — не время сейчас.
— Я пришел предостеречь тебя, — сказал Лабарту. — Рассказать о том, кто искал со мной встречи сегодня.
И все также глядя мимо Нур-Айи, повел речь про Эррензи. Говорил коротко и сдерживал жажду, хоть и пыталась она сбить рассказ, спутать слова. Нур-Айя слушал молча, сидел неподвижно.
— Потому лучше обходи его стороной. И всем, кого знаешь, расскажи о нем, — пусть не ведут дел с Эррензи, пусть знают, кто это. Он посмел вернуться в страну черноголовых, посмел, хотя резня была здесь из-за него, и лишь двое остались в живых — он и я…
Замолк, и стали слышны далкие звуки, — гонг на вершине зиккурата, голоса во дворе… Потом Нур-Айя кивнул и проговорил, медленно, негромко:
— Илку рассказывал, что ты побывал в дальних землях, доходил даже туда, где снег зимой выпадает на равниах, не тает… Многое видел, но вернулся сюда, в страну меж двух рек. Должно быть, сильна твоя любовь к этой земле, к ней прикипело твое сердце.
Лабарту вскинул голову, поймал взгляд Нур-Айи. И растерян был, не знал, что ответить, — не ждал таких слов.
— Здесь, на берегу Евфрата, я родился… — так сказал и поднялся со скамьи.
Пора было уходить, и потому простился с Нур-Айей, поспешил из храма.
Но мысль, непрошенная, не уходила, голосом жажды билась в сердце.
В этой земле я родился… но не люблю ее.
1.
Прежде, давным-давно, когда еще человеческая кровь текла в Ишби, и человеческим было сердце, — первый месяц казался самой прекрасной порой. Странно было вспоминать это, — ведь словно бы и не Ишби, а кто-то чужой, незнакомый считал дни до разлива.
Но теперь вовсе не радовала душу мысль о весенних торжествах, хотелось, чтобы зима задержалась, — и не на месяц, как положено ей, а дольше… Зимой воздух чище, а город тише. Не теснятся корабли у причала, и не мутят рассудок толпы людей и горячее солнце над головой. Зимой мысль течет спокойно, не тонет в водовороте суеты.
Да… но не этой зимой.
Ишби торопливо задвинул засов, прислонился к воротам. Сердце стучало ровно и дыхание не сбилось от быстрого бега, — но рукав рубахи был порван, и в ушах все еще звучали крики.
Это не может длиться вечно. Придет разлив — и все закончится.
И, хоть и не было в том нужды, Ишби позвал, мыслью коснулся хозяина — «Я вернулся» — и закрыл глаза.
Никогда прежде он не видел такой зимы в Баб-Илу.
Город пропитался запахом гнили. Привкус этот был повсюду, даже в храмах, — аромат воскурений не мог заглушить его. Дым затягивал небо, клубился, заползал в дом, делал горькой воду и нагонял тоску на сердце. На рыночных площадях толпились люди, и за бесценок отдавали золото, серебро и дорогие ткани, — лишь бы купить зерна. И то и дело разгорались ссоры, ножи шли в ход и камни, и городской страже не под силу было сохранить покой в Баб-Илу.
«Только это и хорошо сейчас, — так сказал хозяин, и Ишби не уставал повторять себе его слова. — Убивать можно безнаказанно, никому сейчас нет дела».
Да, можно не останавливаться, выпивать жизнь жертвы вместе с кровью, черпать в этом особую силу… Но все чаще видел Ишби на улицах города тех, к чьим жилам не желал прикасаться. Солнце в их крови горело мутно, скрытое, как и в небе, горьким дымом. Горожане страшились недуга, толпами устремлялись в храмы, читали заклинания, отпугивающие демонов, — но смерть уже проникла в Баб-Илу, опередив врагов.
Враги пришли из Элама и не первый месяц стояли под стенами города. Ишби иногда поднимался на башню возле северных ворот, смотрел вниз, на войска чужеземцев. Лагерь их с высоты казался игрушечным селением, люди сновали там как муравьи, солнце вспыхивало на щитах и бронзовых бляшках доспехов. Ишби пытался пересчитать колесницы, но каждый раз сбивался со счета. Смотрел на осадные машины, пытаясь угадать, для чего они, — и не мог понять. И кого ни спрашивал, никто не знал, сколько еще продлится осада, устанут ли чужаки ждать под стенами, ворвутся ли в город, или царь сам распахнет перед ними ворота… Но голод и болезни уже захватили Баб-Илу, а зима все не кончалась, и Ишби чувствовал себя зверем, попавшем в ловушку.
Ишби открыл глаза, когда хозяин вышел во двор. А мгновение спустя и Зу показалась на пороге, — закутанная с ног до головы в простое покрывало, лишь лицо открыто да кисти рук. Странно было видеть ее такой, — не украшенную подвесками, кольцами, и ножными браслетами, ступающую бесшумно.
— Дрался? — спросил Лабарту. Как и Зу, он снял украшения, а волосы завязал куском ткани, спрятал, чтобы не рассыпались по плечам.
Ишби одернул разорванный рукав, мотнул головой.
— Нет, убежал от них, но…
Но слишком много таких, слишком часто…
Только теперь заметил, как темно и пусто вокруг: светильники не зажжены, и домашнее тепло и покой утекли из жилища, исчезли, остались лишь кирпичные стены, мертвый дом.
— Ишби. — Голос хозяина звучал тихо, но казался спокойным и ровным. — Возьми печать, палочки для письма и таблички, те, что делал для храма… Мы уходим.
Ишби поспешил в дом, нырнул за дверную завесу, остановился на миг на пороге своей комнаты. Сердце тоскливо заныло, но Ишби лишь крепче сжал зубы, поборол печаль. Раз Лабарту решил уходить, — стало быть, пора, надо торопиться, и прощаться с жилищем времени нет.
Думал еще несколько лет проживу здесь…
