На похороны всегда всей деревней собирались. Женщины-соседки приготовили тело – омыли, обрядили в какое-то тряпье. До войны хоронили в добротных платьях, а теперь же это казалось кощунственным. Как будто отобрать кусочек тепла у живых. Старуха была одна-одинешенька – девять дней пройдет, и за вещами ее нехитрыми придут соседи, все растащат, даже занавесочки.
Марфа с матерью тоже пришли.
И вот разверстая дыра, пахнет землей, корнями и дождем, надо, вроде бы, что-то сказать, но все молчат. Гроб простенький, дощатый, наскоро сколоченный. Возле юбок Марфы вертится соседский мальчишка – босой почему-то, хотя на дворе начало октября, слякотно и лед на лужах. Вертится и хнычет – то ли устал, то ли не успел еще привыкнуть к вечному тоскливому соседству мертвечины.
У Марфы голова словно ватой была набита – в последние дни ей плохо спалось. Тревожно было, а почему – и сама понять не могла. Все как обычно, и к вечеру падала от усталости, но стоило веки сомкнуть – сердце начинало колотиться, как будто бы ждало беду. И сны были все нервные, страшные. Лежит Марфа, с головой в одеяло ветхое укутавшись, и слышит, как стекло в комнате ее странно дребезжит. Как будто бы дом – это поезд. Оборачивается удивленно – а у окна мать ее стоит, босая, с распущенными поредевшими от времени волосами. Руки подняла, как будто бы в нее собрался стрелять кто-то невидимый, и она показывает: не стреляй, сдаюсь. А пальцы мелко-мелко по стеклу молотят, как бабочки пойманные. Минуту стоит, другую, третью. И молотит – монотонно.
– Мам, – хрипло зовет Марфа. – Мам… Ты что?
И мать медленно поворачивает голову, слышен треск ломающихся шейных позвонков, тело остается стоять прямо, а голова оборачивается к ней, как будто бы кукольная. А лица-то у матери и нет – как будто бы поверх него еще один плотный слой желтоватой кожи пришили. Нос топорщится, глазницы чуть запали, а там, где должен быть рот, кожа тоньше, и трепещет, как будто бы существо дышать пытается. Хочет воздух втянуть, но толстая кожа не дает.
Марфа закричала как раненая, и в ту же секунду проснулась. А ведь как наяву все было.
А однажды приснилось, будто пошла она к колодцу воды набрать, откинула крышку, а там, внизу, в темной воде, мертвец. Лежит на воде лицом вниз.
И болото часто снилось. Как будто бы оно ее зовет. Не кто-то, живущий в болоте, а именно оно само – большое, рыхлое, тиной покрытое, пузырями зловонными бурлящее. Как будто бы оно живое.
И вот стояла Марфа у гроба, и вдруг услышала голос знакомый, и оторопь ее взяла.
– Страшно… Темно… Язык пухнет…
Глухой голос, как будто бы из-под земли доносится. Но самое страшное – она ведь узнала его. Это старуха говорила – мертвая старуха, в гроб которой уже вколотили последний гвоздь.
– Стойте! – встрепенулась Марфа. – Стойте, живая же она.
Бабы-соседки посмотрели сочувственно.
– Что глупости говоришь, дочка, сама я ее мыла, ледяная она была. Пальцы не гнулись, как сучки. И лицо почернело.
– Да ошиблись вы, – у Марфы от волнения голос сел. А ну как правда бабку бедную заживо похоронят. Вдруг ей плохо стало – голос-то какой слабый, как будто удар ее хватил.
Руки у Марфы тряслись, и видимо, в выражении ее лица было что-то безумное, потому что гвозди из гроба все-таки вытащили, легкую крышку откинули. Старуха была мертва. Щеки ввалились, глаза запали, подвязанный рот потемнел.
Марфу никто не ругал – нервы у многих были ни к черту. Заколотили обратно крышку. Но голос никуда не исчез.
– Страшно… В животе гниль… Гнию…
Потерла ладонями уши. Мать ее в детстве учила – чтобы быстро сон сбросить, надо уши растереть. Но это был не сон, не сон.
– Что впереди… Гниль… Черви…
Конечно, она в тот же вечер все Аксинье рассказала. Не хотелось жить с этим одной, а кому, кроме Аксиньи, можно о таком. Та выслушала внимательно и на смех не подняла. Наоборот – отнеслась так, словно что-то очевидное произошло, словно Марфа ей о дожде рассказала или неудачной рыбалке.
– Так ты мысли ее слышала… Ты что, думала, я шуточки с тобой шуткую? Дух-то не сразу от покойника отлетает. Некоторые вообще никогда не отпускают дух. Страшно им. И сначала ждут, пока тело сгниет совсем, а потом шляться начинают. Прицепится такой – не отгонишь потом. Повадится за тобой ходить – сначала в окна заглядывать будет, потом и на край кровати сядет. Мертвечина медленно приближается, но если уж пристанет…
– Господи, что ж ты говоришь такое… Дура ты, Аксинья. Просто не сплю я, вот и привиделось.
– Ну-ну. Не то еще привидится, ты жди. На перекресток ходила? Ходила. Силу просила? Просила. Вот и получай. Будешь дурой – сожрет тебя эта сила. А если выстоишь, такие дела творить начнешь…
Ерунда, ерунда, бред, глупые игры разума. И не расскажешь никому. Для матери – лишний повод всплакнуть. То есть, настоящие слезы давно у нее кончились, но это выражение лица – глаза темнеют, как пропитанная водой губка, скорбные складки на губах, которые были когда-то как вишни, а стали – как газета старая. Соседи – только сплетничать начнут еще больше. А они и так. К фельдшеру пойдешь – тот в город направление выпишет. А городские врачи не по людям читают, а по книгам – там казалось Марфе, – запрут ее в голую палату, привяжут к кровати и будут одурманивать лекарствами, так и проведет всю жизнь, как кабачок на грядке. Слышала она такие истории. И Аксинье не расскажешь, она заладит свое: «Терпи. Это плата за твой дар. Думай об этом и дар развивай». А какой же это дар – слышать, что мертвяки думают. И ничего больше. Марфа думала, с той старухой просто случайность вышла, но с тех пор это еще несколько раз повторилось. Однажды шла мимо колодца, и вдруг слышит глухой тонкий голос, такой равнодушный, что оторопь от него:
– Темнота… Плаваю… Мох во рту… Слизь… Страшно…
Огляделась – нет вокруг никого. А потом поняла, что, вроде бы, из самого колодца голос доносится. Откинула крышку, а внизу, в черной воде, человек, девочка, вниз лицом. Платье цветастое пузырем надулось, светлая коса похожа на водоросли.
– Сейчас! Подожди! – крикнула Марфа, хватая ведро. – Я ведро тебе спущу, хватайся за него! Не волнуйся, вытяну!
Но не ответили ей. Ведро осторожно спускала, чтобы голову девочке не задеть, хотя в глубине души и понимала, что мертвая она. Но этот голос. Ведро коснулось воды, девочка не пошевелилась. Заголосила Марфа, на помощь позвала. Прибежали соседи, среди них и мать девочкина, вой поднялся, кто-то в колодец спустился, тело достал. Она, видно, с раннего утра там лежала, распухла уже вся. Но голос… Голос был. И потом Марфа его тоже слышала, на похоронах. Тот же самый, глухой, тоненький. «Страшно… Одна совсем… Вода во рту… Темно как… Доски…»
