Это был многокомнатный особняк, ко из всех комнат выделялся лишь огромный центральный кабинет. Сам дом был одноэтажным, и все помещения располагались вокруг этого кабинета — он же имел в высоту два этажа, и к тому же его уровень был ниже уровня остального здания. По стенам стояли шкафы и стеллажи, заполненные книгами и всевозможными курьезами, в особенности грубыми и двусмысленными барельефами и скульптурами, картинами и масками со всех концов света: от полинезийцев, ацтеков, майя, инков, древних индейских племен северо-восточных прибрежных районов северной Америки — чарующая и будоражащая воображение коллекция, начатая еще моим дедом, продолженная и умноженная дядей Сильваном. Посередине кабинета лежал огромный ковер ручной работы со странным рисунком, напоминавшим осьминога; вся мебель в кабинете была расставлена вдоль стен и в пространстве между стенами и ковром, чтобы на нем самом ничего не стояло.
Вообще во всех украшениях дома присутствовали какие-то символы. То там, то здесь они вплетались в коврики, начиная с огромного круглого ковра в центральной комнате, в драпировки, в панно — везде был виден рисунок, похожий на в высшей степени непонятную печать: круглый узор, на который было нанесено грубое подобие астрономического символа Водолея. Подлиннее сходство могло существовать в рисунках множество веков назад, когда очертания самого созвездия были не такими, как сегодня. Здесь же Водолей высился над дразняще неопределенным наброском, похожим на очертания развалин города, на фоне которых, в самом центре диска, красовалась неописуемая фигура, одновременно похожая и на рыбу, и на ящерицу, и на осьминога; и в то же самое время она напоминала получеловека. Хоть она и изображалась в миниатюре, было ясно, что в воображении художника она выглядела колоссальной. По краю диск обводила надпись настолько мелкими буквами, что их едва можно было различить. Бессмысленные слова были написаны на языке, которого я не знал, но где-то в глубине, как мне показалось, во мне отозвалась на нее какая-то струна:
"Фх'нглуи мглв'нафх Ктулху Р'Лайх вгах'нагл фхтагн".
То, что этот любопытный рисунок с самого начала стал привлекать меня сильнейшим образом, странным мне не казалось, хотя его значения я не осознавал еще довольно долго. Я также не мог объяснить и своего непреодолимого влечения к морю, хотя моя нога никогда не ступала в эти места; у меня возникло очень яркое ощущение того, что я вернулся домой. За всю мою жизнь родители ни разу не возили меня на восток — я никогда не был восточнее Огайо, а самые большие водоемы я видел во время кратких поездок на озеро Мичиган и Гурон. То, что влечение к морю существовало неоспоримо и так ярко, я приписывал памяти предков — разве они не жили когда-то давно у моря? И сколько поколений? Я знал два, а сколько до этого? Многие века они были моряками, пока не произошло нечто, заставившее моего деда податься в глубь страны, с тех пор бояться моря самому и заказать к нему приближаться всем, кто живет после него.
Я говорю сейчас об этом потому, что значение стало мне ясным после всего случившегося: я должен записать это прежде чем уйду, чтобы снова быть со своим народом. Особняк и море притягивали меня: вместе они были для меня домом и придавали этому слову больше смысла, чем тот тихий уголок, что я делил столь любовно со своими родителями всего лишь несколько лет назад. Странная штука, но еще страннее, что в ту пору я вовсе так не думал: мне это казалось самой естественной вещью на свете, и сомнению ее я не подвергал.
Каким человеком был мой дядя Сильван, я сразу узнать не мог. Я нашел какой-то портрет его в молодости, сделанный фотографом-любителем. Там был изображен необычайно суровый молодой человек не старше двадцати лет, если судить по его внешности, которая была если не совсем отталкивающей, то уж точно неприятной для многих. Его лицо предполагало, что перед вами… ну, не совсем человек: с очень плоским носом, очень широким ртом, странно завораживающим — "дурным" — взглядом глаз навыкате. Более поздних его фотографии не было, но оставались люди, помнившие его, когда он еще приходил или приезжал в Иннсмут за покупками. Об этом я узнал, зайдя как-то раз в лавку Азы Кларка купить себе припасов на неделю.
— Вы Филлипс? — спросил пожилой хозяин. Я ответил утвердительно.
— Сын Сильвана?
— Мой дядя никогда не был женат, — сказал я.
— Это то, что он нам говорил, — ответил хозяин. — Значит, вы — сын Джереда. Как он там?
— Умер.
Старик покачал головой:
— Тоже умер, а? Значит, последний из них… А вы, значит?..
— А я — последний из нас.
— Филлипсы когда-то были здесь знатными и богатыми. Старинное семейство… Да вы и так это знаете.
Я ответил, что не знаю: я приехал со Среднего Запада и плохо знаком со своей родословной.
— Правда? — Он посмотрел на меня почти с недоверием. — Что ж, Филлипсы почти такая же старая семья, как и Марши. Они вместе дела делали очень давно — фарфором торговали. Плавали отсюда и из Бостона на Восток — в Японию, Китай, на острова… И привозили с собой… — Но здесь он осекся, немного изменился в лице, а потом пожал плечами. — …Много чего. Да, в самом деле, много чего. — Он вопросительно глянул на меня. — Вы собираетесь тут оставаться?
Я сказал ему, что получил наследство и вселился в дядин дом на берегу, а теперь ищу прислугу.
— Вы никого не найдете, — ответил старик, качая головой. — Это место слишком далеко по побережью, и его не сильно-то любят. Вот если бы остался кто-нибудь из Филлипсов… — Он беспомощно развел руками. — Но большинство их погибло в 28-м, во всех этих пожарах и взрывах. Вы еще, правда, можете найти парочку-другую Маршей, которые бы согласились. Некоторые еще остались здесь. В ту ночь их не очень много погибло.
Тогда меня не насторожило это туманное и загадочное заявление. Первой моей мыслью было найти кого-нибудь для работы по дому.
— Марш, — повторил я. — А вы можете дать мне имя и адрес кого-нибудь?
— Да, есть такой человек, — задумчиво ответил хозяин, а потом улыбнулся, словно бы своим мыслям.
Так я познакомился с Адой Марш.
Ей было двадцать пять лег, хотя бывали дни, когда она выглядела намного моложе, а иногда — намного старше своих лет. Я отправился к ней домой, нашел ее и предложил поступить ко мне на службу. У нее был свой автомобиль — старомодный "Форд-Т", она могла сама ездить на работу и обратно. К тому же перспектива работать в том месте, которое она загадочно называла "убежищем Сильвана", казалось, привлекала ее. Ей действительно не терпелось приступить к работе — если бы я захотел, она бы приехала в тот же день. Она не была особенно симпатичной девушкой, но, как и мой дядя, чем-то привлекала меня, как бы не отвращала от себя других. Ее широкий рот с плоскими губами таил в себе какое-то очарование, а в глазах, бывших бесспорно холодными, мне иногда казалось, что-то теплилось.
