Из окон конюшни не видно, ее загораживает баня. Но я знаю, что сейчас там пусто и темно. Скошенные ворота поскрипывают под собственным весом, сквозняки шуршат неприбранным сеном. Стекленеет ледяная корочка на навозе. И все. Даже под застрехами ничего, только тишина и пыль.
Вскидываю голову: в воздухе ни с того ни с сего повеяло земляникой, как будто меня занесло на склон холма в разгаре июня. Рот наполняется слюной, желудок негодует. Я принюхиваюсь, но никак не могу понять, откуда идет запах… да все я понимаю, разумеется, просто не могу пока принять эту мысль. Встаю и проверяю туалет, заглядываю в кладовку, обхожу общую комнату и обе спальни. Ни освежителей, ни духов, ни даже забытой жвачки. И все-таки во рту у меня держится фальшивая сладость, голова слегка кружится. Когда со стороны входной двери слышится хныканье, спектакль надоедает мне. Присаживаюсь на уголок дивана и с тревогой гляжу на тебя. Нет, не разбудили. А безымянный ребенок плачет, скребется в дверь и производит звуки, которые на всех языках мира означают «мама». И еще у него с собой литров двести земляничного варенья. Только я его не люблю. У меня иммунитет, аллергия, генетическая непереносимость. Убирайся к черту.
И опять к моим мыслям прислушиваются – шум стихает. Скрепя сердце подкидываю в камин чуть больше дров, чем раньше: может, дверь хоть немного нагреется и на пару часов отобьет у них охоту скулить на террасе. Никакого смысла в этом нет, я лишь отдаляю конец. И все-таки – пока живу, надеюсь.
Когда мы скакали галопом по наезженной дороге через поле, у меня в груди тоже ворочался клубок надежд, достойных и не очень. Что ты уже будешь спать, когда мы вернемся. Что от ветра, бьющего в лицо, вчерашний насморк не превратится в потоп. Что тех пятерых не задрал медведь, как гнедого Ваську прошлой зимой. Что у меня хватит сил принять решение и избавить себя или от ночных разговоров, или от тебя самой. Что шапка, подаренная мамой, не сплющит мне голову. Что…
Снегоходы черно-желтой стаей собрались у ельника, километрах в полутора от края базы. О парковке и прочих правилах, с которыми торжественно соглашался каждый посетитель, подписывая договор на поселение, никто и не подумал: машины побросали как попало, заведенными, очень куда-то торопясь. Даже не куда-то – зачем-то, потому что полоса следов, рассекавшая снежную целину, уводила прямо в древесную гущу и быстро терялась.
Тут же притихнув, мы стали спешиваться. Быстрее всего мрачнело лицо Ильдуса. Матери с дочерью он велел присматривать за лошадьми, остальным махнул рукой и побрел через раскуроченные сугробы. Я провозился со стременами и потому замкнул цепочку. Некоторое время доносились еще пулеметные очереди Катенькиных вопросов и фырканье животных, но за третьим или четвертым поворотом их словно отсекла завеса из войлока. Шапка давила на уши, в висках стучало, я не слышал собственных движений. Спереди взволнованно перекликались и жестикулировали. Значит, придется идти до упора, пока не застанем этих кретинов за фотосессией с каким-нибудь хромым зайцем. За здоровым им не угнаться.
Плач ворвался в мои мысли хрустально ясным переливом. Наверное, о таком звуке мечтают маньяки, которые отдают годовые зарплаты за наушники из нержавеющей стали и расставляют колонки по миллиметровой линейке. Даже кровь билась в стенки черепа как-то дальше и глуше, словно в соседней комнате. А здесь, в самом центре сознания, маленькому ребенку было одиноко и плохо. Он просил о помощи. У меня поплыло перед глазами, колени подкосились.
Все вокруг заметалось и закричало, с еловых лап посыпалась пудра. Через мгновение-другое я понял, что стою один на развилке, а пуховики и шапки моих спутников уносятся каждый в свою сторону. Ничего не понимая, все еще пошатываясь от плача, режущего голову на дольки, я наугад выбрал инструктора и потопал за ним. Он был в такой же примерно обуви, что и я, и пробивался через нетронутый снег, но обходил деревья со скоростью и грацией олимпийского лыжника. Вскоре я потерял красное пятно из вида и стал ориентироваться на следы, единственную безобразную деталь в царстве снежной геометрии. В ушах по-прежнему всхлипывал неведомый малыш, и это уже казалось мне странным, потому что после стольких развороченных сугробов и переломанных ветвей мы уже должны были или приблизиться к нему, или отдалиться, но никак не бродить по кругу, а криков остальных уже не слышалось. Чем сильней я замерзал, тем больше злился, и так до бесконечности. В сравнении с этим даже разговоры о семье, которой не будет, выглядели привлекательно.
И вдруг все резко смолкло. Поэтому, увидев его, я среагировал не сразу и прошел еще метр-полтора, прежде чем меня парализовало на полушаге. Тогда оно было еще небольшим и действительно могло бы сойти за ребенка. С инструктором, опередившим меня на минуту, обман определенно удался. Но когда на прогалину вывалился я, карнавально-оранжевый и фиолетовый уже почти сошли с бледной спины, ложные выпуклости шарфа и помпона разглаживались, снова обращаясь в складки кожи. Позже мне думалось о червях, слизнях, тюленьих ластах, даже огурцах, рассеченных вдоль. Гораздо позже. Из-под плоской полупрозрачной туши еще виднелось лицо Ильдуса, губы его подрагивали, как на зацикленной видеозаписи. Потом откуда-то брызнула молочно-белая жидкость и скрыла его черты, быстро затвердевая на морозе.
Свой первый фильм ужасов я посмотрел в четыре года, и последним он не стал. Мама мое увлечение не одобряла и лечила запретами, но это был тот редкий случай, когда не помогало ни одно лекарство. По-моему, хоррор во многом воспитательный жанр. Он учит: верь глазам своим. Будь осторожен и предусмотрителен. Когда рядом опасность, не отбивайся от группы. Или, как минимум, демонстрирует, что идиоты долго не живут. Вот почему я не стал дожидаться своей очереди, а ринулся назад. Меня заметили. В мозгу опять заныл ребенок, а затем еще один, и еще – целый приходский хор. У меня болела голова, ели смелькались в пеструю массу, в боку кололо, но я все бежал и бежал, и остановился только раз, наткнувшись на еще один труп в белой глазури – Аллу, судя по желтым подошвам с найковской галочкой. Но и тогда, глянув вполглаза, побежал дальше, если цепь судорожных бросков через сугробы можно назвать бегом. Наверное, я бы все равно не спасся, если б из кустов не возникла Ромашка и не рванулась напролом в чащу, едва не сбив меня с ног. Увернувшись от мчавшегося следом жеребенка и повторив их путь в обратном порядке, я вышел к дороге метрах в тридцати от снегоходов, и хор незаметно смолк. У обочины жались друг к другу Катенька и ее мать, женщина без имени.
– Что там такое? Где все? Почему ты кричал? Лошади убежали! Что ты делаешь? Где Ильдус? Где Коля? – выводили они на два голоса, пока я валялся у их ног, среди конского дерьма, и пытался заглотить хоть немного кислорода, что-то страшное показывая руками.
Внезапно в эфире разлился знакомый уже скулеж, и меня оставили одного. Мама там мальчик мальчик вижу родная бежим скорее надо ему помочь ужас какой давай за мной. Когда я сообразил, в чем дело, и встал на четвереньки, они уже скрылись в лесу. У меня не осталось голоса, чтобы кричать им вслед.
Еще один урок: всех не спасешь. Держись за тех, кто дорог. Я взобрался на первый попавшийся «ски-ду», нашарил ключ зажигания и уехал.
А вот управлять снегоходом по фильмам не научишься. С опытом у меня не срослось: часа полтора в прошлый приезд, еще минут двадцать у знакомого на даче. И все-таки я протянул довольно долго, хотя руки тряслись, мысли путались, а перед глазами стояла Ромашка с выпученными глазами, с пеной у рта. Когда на подвернувшейся кочке у машины выкрутило руль и меня отбросило на изгородь пастбища, вдали уже виднелись коттеджи базы.
Потом шел снег.
А сегодня ясно, до обидного ясно. И тихо. Только потрескивают за решеткой ножки обеденного стола. Забавно, ведь камин тут устраивали просто для забавы, за настоящий обогрев отвечала большая печь, спрятанная в задней части дома, в каморке с отдельным входом. Теперь игрушка спасает мне и тебе жизнь, а до печи дальше, чем до Сосновой.
