Поэтому продвигались наши занятия медленно и методично. Мы занимались день и ночь, и всё равно через две недели, когда глаза мои уже начинали слипаться, и на меня снова, как в прошлый раз, словно тяжёлый шар начинала давить дрёма, Пирайя и её подопечные овладели заклятиями в основном четвёртого ранга. Чудовищная медлительность, но по-другому никак. Не все были монстрами, которым магия давалась «по наитию». Простые люди могли изучать её годами и всё равно не добраться до каких-либо значимых высот.
Собственно, вскоре оказалась, что одна только Пирай действительно обладала магическим дарованием. Мне с ней повезло. Она единственная могла прочитать... Хотя в данном конкретном случае правильнее будет сказать «прорычать»... заклятие Пятого круга. А ведь училась, — если опустить период в шестьдесят лет, которые она потратила на собственные эксперименты и который на самом деле упускать не стоит, но для красоты картины почему бы и нет — немногим больше месяца. У неё был потенциал сделаться архимагом...
Был, да...
53. свобода
Был, да...
Я посмотрел на старушку, которая упражнялась создавать взмахом руки ледяные статуи, и печально вздохнул. В своём новом теле я обрёл потрясающий нюх. Я чувствовал запахи гор, ветра, города, свалки, отходов, полей и лесов далеко за границей горизонта. Я мог вычленить каждый из дюжины цветов (ромашку, акацию, розу) смесь нектаров которые жрицы храма использовали в качестве благовоний, и многое другое.
Я чувствовал запах Пирайи.
От неё разило старостью.
И смертью.
Ей было за восемьдесят, и её окружало примитивное общество, в котором имелись только зачатки медицины. Ей оставалось совсем недолго. Иные приступы кашля продолжались с ней минутами. И самое страшное, что я не мог ничего поделать, чтобы ей помочь. Магия была бессильная перед временем.
Сонными глазами я смотрел на старушку, понимая, что вижу её в последний раз...
Я старался оттянуть момент вековечной разлук и боролся против дрёмы, но это было бессмысленно. Мне было отведено строго определённое время. Своими потугами я напоминал бабочку, которая противиться наступлению заката, пытаясь приподнять солнце на своих крылышках.
Вот я силюсь, барахтаюсь среди золотистого воздуха и наконец понимал, что всё. Роковой день настал.
Белоснежные пики ещё не успели вспыхнуть на рассвете, как я уже знал, что всё закончится именно сегодня. Когда солнечный диск сойдёт за бескрайние поля на другом конце горизонта, я уйду, и в моём теле проснутся Крылья Света. Прошу прощения: «Золотые Крылья». Сам придумал, сам забыл.
Я рассматривал горные шапки через арку, образованную двумя колоннами, и размышлял. Когда на ступеньках показалась Пирайя, я дождался, когда она подойдёт, и сказал:
— Пирайя... Ты верно служила мне все эти годы...
Она подумала. Кивнула.
— ...Есть ли у тебя какое-нибудь желание? Только скажи, и я обещаю тебе его исполнить.
На лицо старушки опустилась тень удивления.
Обыкновенно, на такие предложения принято отказывать, после чего предлагающему приходится снова и снова убежать принять свою благосклонность, но зная Пирайю...
Старушка сложила руки и серьёзно задумалась. Затем, немного помявшись, вытянула руку и показала два пальцы, как бы спрашивая: а можно два желания?..
...С ней таких проблем не будет.
Я кивнул: можно, разумеется можно. Тогда Пирайя показала три пальца. Затем четыре, пять... На шестом пальце я неуверенно покачал головой, и старушка надула щёки. Прошу прощения... Будь на то моя воля, я бы выполнил хоть сотню желаний, но у нас оставалось совсем немного времени, а потому следовало знать определённую меру.
И так, в чём же состояла просьба Пирайи? Помявшись некоторое время, старушка показала пальцем в небо.
Ах... Вот как. Не вопрос. Я схватил её своей стальной лапой, осторожно, чтобы не раздавить, как хватают маленьких птичек, и махнул крыльями. Пирайя на секунду зажмурилась от порыва яростного ветра; когда же её веки приоткрылись, в них протянулся безграничный небосвод.
Старушка приоткрыла губы и стала заворожённо разглядывать медленно проплывающие вокруг нас завитки облаков.
Мы летели над горной грядой, над городом, над золотистым полем; летели до тех пор, пока маленькое тельце в моих когтях не стало брыкаться. Тогда я пошёл на снижение и спустился на платформу. Пирайя освободилась и, покачиваясь, упала на колени. Лицо её было серым, обескровленным, но глаза горели, как алмазы.
Отдышавшись, она приподнялась, отряхнулась и снова показала пальцем в небо. Мы взлетели опять. А затем ещё раз. И ещё.
Пирайя была неугомонна; её как будто тянуло в небеса. Она казалась ребёнком, который получил полный карт-бланш в парке аттракционов и теперь старался уморить себя на американских горках.
После нашего четвёртого полёта я заволновался, как бы с Пирайей не случилось ничего дурного. Моя лапа была далеко не самым приятным сидением, да и сама она была уже немолодой. Мне бы совсем не хотелось, чтобы её сердце остановилось прямо у меня на глазах. К тому же, заметил я, поглядывая на солнце, которое достигло своего зенита, если мы и дальше продолжим просто летать, у нас не останется времени на другие желания.
Я сказал об этом Пирайе. Она удивилась и показала мне свою руку с растопыренными пальцами, а затем один за другим опустила четыре из них. И тогда я понял: это и были её желание. Летать, снова и снова, и больше ничего.
Я удивился и спросил Пирайю, разве она не хочет ничего кроме этой мимолётной вспышки синевы? Ответ был категоричным: нет.
Власти у неё было в избытке — она помазала трёх королей Парнаса. Простые жители царства падали перед ней ниц. У неё было золото, меха, скот, влияние и собственная сила в лице волшебства. Единственное, чего у неё не было, и чего ей действительно хотелось, это свободы...
Пирайя опустила голову и рассказала, что среди всех её воспоминаний яснее всего выделяется минута, которую она провела в качестве жертвы. Временами, стоит ей прикрыть глаза, и она снова чувствует, как верёвки, — завязанные хорошо, по-хозяйски, узлами, которыми вяжут животных, — вонзаются ей в кожу, и она, безвольная, стоит у деревянного столба.
Какой ужас охватывает её в эти мгновения! Какой гнев и какое мучение... Иные люди могут провести в тюрьме всю свою жизнь; иным же хватает секунды заточения, чтобы всеми фибрами души возненавидеть судьбу невольника.
И, как следствие, полюбить свободу.
Привязанная, Пирай смотрела в небо, на белых птиц, которые кружили под голубою бездной, и сгорала от зависти.
А потом спустились Великие Крылья, схватили её и подняли ввысь, к этим самым птицам. Полёт их был мимолётным, и тем не менее острым осколком засел в глубинах её сердца.
Пирайя кончила рассказ, вздохнула, стала кашлять. Она кашляла долго и болезненно, а затем снова, слабым жестом, показала в небеса.
Я не мог ей отказать; я схватил её, устремился в небесную высь и стал летать, летать, летать... Даже когда небо запеклось, и землю накрыла тень, я продолжал резвиться среди гор до тех пор, пока дыхание моей подопечной не стало ровным и безмятежным.
Тогда, опустившись на платформу, я положил потерявшую сознание Пирайю на песок и шагнул назад.
Разбудить её? Попрощаться?
Нет...
Я никогда не любил прощаний. Они всегда навевают уныние и кажутся неловкими и бесконечными. Прощаются только люди, напрочь лишённые чувства вкуса. Я не испытывал данного недуга, а потому бросил на спящий комочек последний взгляд и скрылся в потёмках своей пещеры...
Вернувшись в дом на берегу, я некоторое время смотрел на серое море и на корабль; затем неторопливо направился в кабинет моего предшественника, присел за стол и стал листать дневник. У меня были мысли отложить это дело на завтра, но, во-первых, утро вечера мудренее — а сейчас было именно утро, — а во-вторых теперь, когда мой мир медленно скатывался в Бездну Кошмара, мне следовало в кратчайшие сроки заполучить как можно больше информации. Отдых — блаж. Сейчас у меня не было на него времени.
