и отчаянная дрожь поднимается по позвоночнику.
– А он ещё дольше тебя молчал! И это он-то, кого ты хочешь вернуть к жизни? Это была его обязанность как человека – как медика – рассказать об этом! – Андрей берёт тёмную папку со стола. – И что ещё ты скрываешь?! Что ещё я не знаю? Боже! – Он поднимает очки на лоб и трёт переносицу. – Я тебя, оказывается, совсем не знал! Я не понимаю!
– Я тебя и не прошу понимать, я прошу мне помочь, – твёрдо говорю я.
– Эти открытия… – Он трясёт тетрадью, снегом выпадают из неё линованные страницы. – Они способны просто перевернуть всю историю медицины! Да ведь это же… да это же, понимаешь, это не просто чьё-то спасение – это твоя нобелевка, это запечатление в вечности!
Смешок вдруг вылетает сам собой.
– Тебе смешно? – шепчет Андрей. – Что тут смешного?!
А я сдержать себя не могу, спастический смех сотрясает грудь. Я давлюсь им, как водой. Андрей молча и угрюмо смотрит на то, как я пытаюсь успокоиться. «Запечатление в вечности»! Только он и мог так сказать. Всегда он стремился к этому недостижимому идеалу: человек в солнцезащитных очках над головами ликующей толпы, который точно знает, что заслужил это.
– И что ты-то от меня хочешь? – спрашиваю я сипло, как после приступа кашля.
– Опубликуй это! Это твоя обязанность! – горячо восклицает он. – Как врача!
– Я не буду этого делать, – холодно отвечаю я, и лицо Андрея вмиг становится пустым. – Это сделает он… Или это можешь сделать ты, – смахиваю я выступившую слезу.
– Ч-что? – шепчет он недоверчиво.
– Хочешь помочь людям и остаться в вечности? Прошу! – Широким жестом я указываю на разбросанные по столу блокноты и косые строки в них. – Выбирай любую запись. И считай её своей. Взамен же от тебя требуется лишь помочь мне и сохранить в тайне всё, что здесь было.
Секунду-другую он молчит. Тяжёлая тень пробегает по его лицу.
– Хорошо. Я заберу это. – Он поднимает в воздух лист с расчётами формул консервирующего раствора.
Я опять невольно улыбаюсь. Ну конечно. Он слишком мало знает, чтобы даже понять, какие вещи хранят эти страницы, ради чего вообще разработана та формула, которую он держит в руках. Да и кто ему вообще даст это всё проверить? Пусть хоть всё заберёт – ему ещё лет тридцать потребуется, чтобы все бумажки для этической экспертизы собрать. Вдруг я вижу его фигурку будто с высоты птичьего полёта. Какой же он всё-таки маленький. Этот человек.
Всю ночь перед операцией меня трясёт. От тревоги, от ужаса, от тех картин, что мерцают, будто красно-капиллярные отблески операционной лампы под веками. Я мечусь по постели, пытаясь заглушить нежеланный голос. Тщетно я пытаюсь убедить себя, что всё пройдёт гладко, что в этот раз я ничего не упускаю, что у меня есть подстраховка. Я прохожусь по списку в голове, успокаиваюсь, ненадолго засыпаю, и вдруг что-то мелькнёт, какая-то мелочь. А если в процессе спинной мозг повредится?!. Нет-нет, у меня твёрдая рука!.. А если электричество отключится?! У меня есть запасной генератор… Надо выспаться. Спи… А если насос остановится?! Да нет, глупости!.. А если в реагентах примеси?! Надо проверить. И я, хмуро завернувшись в халат, спускаюсь в операционную, чтобы ещё раз взглянуть под микроскопом на безупречный состав раствора.
Вот и рассвет занимается. Какая-то птица громко-громко затянула свою однообразную песню. Я с улыбкой оглядываюсь на мозг в контейнере. Сегодня вечером мы встретимся. Я уже не успею выспаться. Да и не надо. Всё равно не смогу. Так что я сажусь читать нейробиологию. Просто успокоения ради. Лучше за двадцать минут до начала сделаю инъекцию модафинила и метилфенидата. Слышу трель будильника Андрея, смотрю на часы. Семь тридцать утра. Полтора часа осталось.
Андрей стягивает шапочку, падает на кушетку лицом в подушку.
– Я уже не могу стоять, – мычит он. – Двадцать часов. Серьёзно…
В этот раз было сложнее. Пришлось не только начинать сначала, но и переделывать всё, что было сделано неверно в прошлый раз. Чувствую себя, как взмыленная беговая лошадь. Мы всё рассчитали поминутно, чтобы ни секунды отставания от графика не было, в этот раз такой ошибки и быть не могло!
– Иди наверх, отдохни. – Я опускаюсь на табурет на ватных, трясущихся ногах, поднимаю на лоб бинокуляры. – Я тут подежурю. – И растираю лицо испачканными в тальке пальцами; подушечки сморщились от испарины в перчатках.
– Скоро этот твой очнётся?
Я кидаю затравленный взгляд на часы.
– Надеюсь, – побелевшими губами шепчу я.
Меня такой паникой накрывает от одной мысли, что всё это повторится.
– Кричи, если что. – Он валко поднимается с места и шаркает к выходу.
Дверь за ним затворяется, и я смотрю на мониторы: спокойное сердцебиение, насыщение кислородом в норме. Я перевожу взгляд на монитор ЭЭГ. Слабые, едва заметные импульсы, как при неглубокой коме. Но они есть. Они есть! То, чего не было тогда. Радость, будто шипение цитрата натрия в воде. Слабость горячим свинцом наливает конечности. Я придвигаю стул поближе и, опершись локтями о колени, сгибаюсь, чувствую, как накатывает сонливость и как меня ведёт из стороны в сторону. Зеваю. Но уже так успокоительно, что я вижу: он дышит сам. Значит, импульсы всё же идут, значит, парасимпатическая система работает. Теперь дело только за корой. Я проверяю реакцию зрачков. Сужаются на свет. Они сужаются! Рефлексы есть! Надо только подождать. Всего лишь немного подождать…
Я снова опускаюсь на стул, кладу голову на руки. Невольная дремота слепляет веки, я то проваливаюсь, то опять прихожу в себя. Сквозь сон мне всё чудится, что доктор очнулся, и меня дёргает – смотрю, нет, пока ещё нет. Я утыкаюсь лбом в его кушетку и засыпаю.
Мне видится какой-то сон. Глупый и длинный. Та же самая операция, но будто в кривом зеркале. И я зачем-то делаю её снова и снова, хотя вот же – доктор стоит в углу и наблюдает, чтобы всё было правильно. Впервые я вижу его так чётко, во всех деталях, с каждой мелкой морщинкой, с сединой, с каждой складочкой на коже кистей рук, хотя моя активная память уже не помнит этого образа.
– Ну что, не очнулся ещё? – приводит меня в себя нервный голос Андрея.
Я вздрагиваю, поднимаю к нему заспанное лицо.
– Вижу, не отвечай, – мрачно отвечает брат, заходит в операционную и садится на кушетку.
– Почему ты ещё не уехал? Ты же хотел.
Он молчит, кусает губы и не смотрит мне в глаза. Теребит сложенные замком руки. Я бросаю взгляд в окно – за матовым стеклом не видно, но по свету, похоже, уже день. А закончили мы почти перед самым рассветом. Выходит, сплю я не менее десяти часов, спина и руки страшно затекли. Я разминаю лопатки и опять бросаю взгляд на монитор ЭЭГ: средняя тета– и дельта-активность. Как при второй стадии. Ну почему же опять?!
Я опускаю голову на руки. Имеет ли вообще хоть какой-то смысл мне здесь сидеть и ждать? Я чувствую, как бронхи выжигает злоба на собственную беспомощность. Да отчего же я ничего не могу?! Уж не бессилие ли моё проклятье? Николай, Ева, доктор. Видимо, миллиарды лет назад в самих субатомных частицах были заложены мои неудачи.
Мы с Андреем принимаемся за уборку после операции. Механически я складываю инструменты, механически перемываю их в спиртовом растворе, механически загружаю в автоклав. Сонно и долго смотрю на индикатор прогресса, барабаня пальцами по локтю. Пластик аппаратов пожелтел от времени, матрица поблёкла. Собираю расходники и складываю в мусорную корзину. Каждые двадцать минут обрабатываю руки и каждую поверхность, помня, что нельзя допустить ни малейшего нарушения асептики после пересадки. Так и подходит вечер. Я боюсь куда-то отлучаться из операционной, поэтому почти не выхожу, всё кружу по ней, обходя стол раз за разом, как торсионный маятник. Мне всё кажется, что я могу упустить момент. И так проходит этот день. И следующий. И ещё один…
Ну
