стряхивает и, прикрыв глаза, кладёт ладонь на взмокший лоб. Шумно сглатывает, дёргается выступающий кадык. – Скажи… Скажи мне хоть что-нибудь, чтобы я тебе поверил.
Я поднимаю на него глаза.
– Я могу показать.
Он застывает, словно видео на паузу поставили, только тянется тонкая струйка дыма.
– Но для этого нам нужно будет уехать. Отсюда два дня пути.
– Так я и думал, что будет какой-нибудь подвох, – бурчит он и затягивается.
– Так ты согласен? – с надеждой спрашиваю я.
– Да тут попробуй откажись! У меня жизнь просто… – Он красноречивым жестом изображает, что случилось с его жизнью. – Но… – Андрей поворачивается, – ты почему это именно сейчас рассказываешь? Почему? Столько лет прошло! – болезненно шепчет он. – Ведь если это всё правда…
Он даже не понимает, какая малая это часть. Ни слова о бессмертии я ему не говорю.
– Потому что, – я запинаюсь, облизываю губы, проводя ногтем по колечку-шраму, – потому что я хочу тебя попросить об одной услуге.
– Услуге? Большой? – тут же напрягается Андрей.
– Огромной. Понимаешь… Я хочу исправить одну чудовищную ошибку. Я знаю, да, – руки начинают дрожать, – это всё моя вина, сейчас-то я это точно знаю! Но я не хочу быть убийцей! Дело было в растворе, понимаешь, какая глупость! В пропорции, во времени! И если б только…
– Тише-тише, – успокаивает брат. – Какой услуге?
– Мне нужна твоя помощь, – твёрдо говорю я. – Я хочу вернуть к жизни моего наставника.
– Мёртвого доктора?!
– Он не мёртв! – пытаюсь объяснить я. – Осталось сделать не так много! Годы ушли, но сейчас я понимаю… Я знаю, как это исправить! Но мне нужен ассистент. Чтобы прежней ошибки не повторилось! Теперь, когда и ты тоже кое-что смыслишь в медицине, у меня есть шанс…
– Господи, ты сходишь с ума! Сшивать людей из кусочков! Консервировать трупы! Мёртвых воскрешать!
– Да что ты всё заладил – мёртвых воскрешать! Это так не работает.
– Но звучит-то именно так, – настырно повторяет Андрей. – И что ты планируешь?
– Для начала показать тебе то тело, что мы собрали. А потом… – я смотрю в небо, – трансплантируем мозг…
– Погоди! – прерывает он меня. – Да он же семнадцать лет откисал в банке! Там от всего мозга разве что каша какая-то осталась! – Он стучит по виску.
– Нет-нет! Замолчи! – Отчего-то я колочу себя по голове. – Неправда! Нет, это не страшно. Может, поначалу ещё будет нехорошо, но со временем всё придёт в норму. Я знаю. Хотя бы попробовать мы должны! Хотя бы попытаться. Пожалуйста.
– Я поверить не могу, что вообще серьёзно воспринимаю то, что ты говоришь. – Андрей щелчком выбрасывает бычок на землю. – Быть может, окажется, что это всё какой-то большой прикол. – Он мутным задумчивым взглядом смотрит на своё отражение в капоте.
– Пожалуйста! – молю я. – Если не попытаюсь, я до конца жизни буду себя ненавидеть! – И думаю о том, как же долго это будет для меня. – Пожалуйста.
Он поджимает губы, хмурится.
– А-и-и чёрт с тобой! Поехали. Но смотри мне – я даже не знаю, что с тобой сделаю, если это всё окажется… – Он зависает. – Два дня трястись в тачке с тобой и без того наказание.
– Спасибо, – серьёзно говорю я.
На работе я пишу заявление на увольнение – да гори оно всё! А тёте Маше мы сообщаем, что уедем на отдых примерно на месяц праздновать выпуск Андрея. Я не знаю ещё, сколько времени нам понадобится: понятия не имею, что вообще с состоянием оборудования и второго тела. В теории-то ничего с ним произойти не должно, семнадцать лет – слишком короткий срок для его технологии, некоторые мои органы дольше ждали своего часа. Но всё же волнуюсь, мало ли что могло случиться с контейнером. За сам дом я не очень переживаю: к сектору не без участия доктора и Катерины Павловны ещё с тех самых пор приставили охрану.
Я собираю в старый саквояж все свои записи, расчёты, формулы – всё, над чем работаю последние семнадцать лет. Я почти наверняка знаю, что тогда пошло не так, и этого можно было бы избежать, работай мы в четыре руки: у доктора был Николай, когда он это проворачивал с Андреем. А у меня – никого. Конечно, доктор не мог заметить этого и предупредить меня о том, что время очень важно для консервирования мозгового препарата перед пересадкой: что если его передержать, то вряд ли получится восстановить электрическую активность. Он-то через это не проходил! Зато теперь со мной будет Андрей. Но тогда – в сущности, ведь такая мелочь – и так глупо кажется, что из-за неё вся моя жизнь перевернулась. А что было бы, если бы всего этого не произошло?
* * *
Добираемся мы на самом закате второго дня. Я уже издалека узнаю силуэт этого косого, грубоватого конька на крыше. Всё такой же нелепый. Сразу пробегаюсь взглядом по окнам – к счастью, не тронуты. И двери целы. Не зря тогда доктор с Катериной Павловной подсуетились.
За годы двор страшно зарос, да и соседские выглядят не лучше. Даже машину не поставить, везде кусты и сорная трава. Мы выходим из автомобиля, и я продираюсь через заросли к крыльцу. И откуда тут столько крапивы? Ох. Катафалк. Весь изрытый ржавчиной, как плесенью, колёса спущены, диски жёлтые. А был таким красивым, нарядным. С зеркальными чёрными боками.
По взгляду Андрея я вижу, как ему здесь не по себе, как его нервирует это покинутое здание и как он борется с собой, с недоверием и даже опаской следуя за мной, словно я его вот-вот ударю ножом.
– И сколько у этого Виктора Николаича недвижимости? Богатый, видно, мужик был, – присвистывает Андрей, потому что в молчании ему неуютно.
Я протискиваюсь к входной двери, гремлю ключами. Замок не поддаётся, и я прошу Андрея принести бензина. Прохожу внутрь, включаю электричество в щитке. В доме почти ничем не пахнет, кроме нагретого пластика подоконников и какой-то бетонной влажности. Кружу по гостиной, натыкаясь на воспоминания. А вот и наша операционная. Тихонько толкаю дверь, меня ослепляет белизна кафеля и… Ну да, тут всё ещё бардак после моей истерики.
– Да у вас тут целая больница! – Брат ошарашенно заглядывает за мной, протискивается внутрь, хрустят осколки под его ботинками. – Да это!.. Нет, серьёзно, да это ж хватило бы на целый госпиталь! – восторгается он, будто первоклашка, которого запустили в магазин игрушек.
Перебегает от одного аппарата к другому, разглядывает шкаф с инструментами, вертит в руках чудом уцелевшую лабораторную посуду, сдувает пыль с оборудования, трогает его, как восьмое чудо света, а я невольно чувствую гордость. Понятно, что многое устарело, но всё-таки – будто показываю какую-то редкую коллекцию.
– И что, вы прямо здесь, ну… А с виду не скажешь, что у вас тут подпольная операционная. И сколько тебе тогда было? – Он поправляет очки.
Я усмехаюсь. Честно говоря, тяжело сказать, сколько мне было. А сколько частям моего тела, мозга? Сколько я помню сознательно или нет?
– Не знаю, лет тринадцать?
– В тринадцать лет оперировать! Ха, – поражается он. – Да твой этот наставник или гений, или психопат – заставить ребёнка, – бурчит он.
– Мне нравилось, – неопределённо повожу я плечом. Плохое, конечно, слово – «нравилось», не передаёт всего смысла.
– Ну ладно, начало уже хорошее, – удовлетворённо говорит Андрей, ставит на место штатив. – Показывай давай своего героя вечера.
Будто змейка пробегает по спине. Я машинально, выученным путём, словно в приступе лунатизма, иду к кладовой. На секунду меня будто погружает под воду: время замедлилось, звуки пропали. Щёлкаю включателем, ладонь зависает над ручкой. Я… я не могу заставить себя её повернуть. Почему так сложно? Казалось, это перевёрнутая страница, пройденный этап. Я боюсь. Это всё плохие вещи. Неправильные. Тяжесть вины давит на плечи. Худшая ошибка. Ну же! Одним толчком я открываю дверь.
В узком длинном помещении, похожем на обрубок коридора, стоит контейнер. Стеклянный гроб. В нос ударяет запах горя, от которого тошнота поднимается к горлу, и от него одного накрывает волной чувства, которое казалось уже забытым: будто лежишь на дне мутного озера с камнем на груди и ни лучика
